Алексей Толстой - Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака
- Гей, братцы, - пел Хлопко, щелкая пальцами:
Гости съехались ко вдовушкам во дворики,Заходили по головушкам топорики!
И Хлопко опрокидывался навзничь, бил в ладоши и кружился, словно кубарь.
Глядя на него, рыжий песенник не вытерпел, схватил балалайку и пустился вприсядку помогать товарищу.
Оба стали наперерыв семенить ногами и кривляться вокруг Максима.
- Вишь дьяволы! - сказал Перстень Серебряному. - Ведь они не просто убьют опричника, а замучат медленною смертью; я знаю обоих: уж коли эти пустились, значит плохо дело; несдобровать молодцу!
В самом деле, поимка опричника была для всей шайки настоящим праздником. Они собрались выместить на Максиме все, что претерпели от его товарищей.
Несколько человек с зверскими лицами тотчас занялись приготовлениями к его казни.
В землю вколотили четыре кола, укрепили на них поперечные жерди и накалили гвоздей.
Максим смотрел на все спокойным оком. Не страшно было ему умирать в муках; грустно было умереть без меча, со связанными руками, и не слыхать в предсмертный час ни бранного окрика, ни ржания коней, а слышать лишь дикие песни да пьяный смех своих мучителей.
«Обмануло меня вещее, - подумал он, - не такого я чаял себе конца. Да будет же надо мной божья воля!»
Тут он заметил Серебряного, узнал его и хотел к нему подойти. Но рыжий песенник схватил его за ворот.
- Постлана постель, - сказал он, - сымай кафтан, ложись, что ли!
- Развяжите мне руки! - отвечал Максим. - Не могу перекреститься!
Хлопко ударом ножа разрезал веревки, которыми руки Максима были спутаны.
- Крестись, да недолго! - сказал он, и, когда Максим помолился, Хлопко и рыжий сорвали с него платье и стали привязывать его руки и ноги к жердям.
Тут Серебряный выступил вперед.
- Ребята! - сказал он голосом, который привык раздаваться в ратном строю, - слушайте!
И звонкие слова резко пронеслись по толпе и, несмотря на шум и крики, долетели до самых отдаленных разбойников.
- Слушайте! - продолжал князь. - Все ли вы хотите, чтоб я был над вами старшим? Может, есть меж вами такие, что не хотят меня?
- Э, - закричал кто-то, - да ты, никак, на попятный двор!
- Слышь ты, с нами не шути!
- Дают атаманство, так бери!
- Принимай честь, пока цел!
- Подайте ж мне атаманский чекан! - сказал Серебряный.
- Дело! - закричали разбойники. - Так-то лучше подобру-поздорову!
Князю подали чекан Перстня.
Никита Романович подошел прямо к рыжему песеннику.
- Отвязывай опричника! - сказал он.
Рыжий посмотрел на него с удивлением.
- Отвязывай тотчас! - повторил грозно Серебряный.
- Вишь ты! - сказал рыжий. - Да ты за него, что ль, стоишь! Смотри, у самого крепка ль голова?
- Окаянный! - вскричал князь, - не рассуждай, когда я приказываю!
И, взмахнув чеканом, он разрубил ему череп.
Рыжий повалился, не пикнув.
Поступок Серебряного смутил разбойников. Князь не дал им опомниться.
- Отвязывай ты! - сказал он Хлопку, подняв чекан над его головой.
Хлопко взглянул на князя и поспешил отвязать Максима.
- Ребята! - продолжал Никита Романович, - этот молодец не из тех, что вас обидели; я его знаю; он такой же враг опричнине, как и вы. Сохрани вас бог тронуть его хоть пальцем! А теперь нечего мешкать: берите оружие, стройтесь по сотням, я веду вас!
Твердый голос Серебряного, повелительная осанка и неожиданная решительность сильно подействовали на разбойников.
- Эге, - сказали некоторые вполголоса, - да этот не шутит!
- И впрямь атаман! - говорили другие, - хоть кого перевернет!
- С ним держи ухо востро, не разговаривай! Вишь, как уходил песенника!
Так рассуждали разбойники, и никому не приходило более в голову трепать Серебряного по плечу или с ним целоваться.
- Исполать тебе, князь! - прошептал Перстень, с почтением глядя на Никиту Романовича. - Вишь ты, как их приструнил! Только не давай им одуматься, веди их по дороге в Слободу, а там что бог даст!
Трудно было положение Серебряного. Став в главе станичников, он спас Максима и выиграл время; но все было бы вновь потеряно, если б он отказался вести буйную ватагу. Князь обратился мыслию к богу и предался его воле.
Уже начали станичники готовиться к походу и только поговаривали, что недостает какого-то Федьки Поддубного, который с утра ушел с своим отрядом и еще не возвращался.
- А вот и Федька! - сказал кто-то. - Эвот идет с ребятами!
Поддубный был сухощавый детина, кривой на один глаз и со множеством рубцов на лице.
Зипун его был изодран. Ступал он тяжело, сгибая колени, как человек, через силу уставший.
- Что? - спросил один разбойник.
- Я чай, опять досталось? - прибавил другой.
- Досталось, да не нам! - сказал Поддубный, садясь к огню. - Вот, ребятушки, много у меня лежало грехов на душе, а сегодня, кажись, половину сбыл!
- Как так?
Поддубный обернулся к своему отряду:
- Давайте сюда языка, братцы!
К костру подвели связанного детину в полосатом кафтане. На огромной голове его торчала высокая шапка с выгнутыми краями. Сплюснутый нос, выдававшиеся скулы, узенькие глаза свидетельствовали о нерусском его происхождении.
Один из товарищей Поддубного принес копье, саадак и колчан, взятые на пленном.
- Да это татарин! - закричала толпа.
- Татарин, - повторил Поддубный, - да еще какой! Насилу с ним справились, такой здоровяк! Кабы не Митька, как раз ушел бы!
- Рассказывай, рассказывай! - закричали разбойники.
- А вот, братцы, пошли мы с утра по Рязанской дороге, остановили купца, стали обшаривать; а он нам говорит: «Нечего, говорит, братцы, взять с меня! Я, говорит, еду от Рязани, там всю дорогу заложила татарва, обобрали меня дочиста, не с чем и до Москвы дотащиться».
- Вишь разбойники! - сказал один из толпы.
- Что ж вы с купцом сделали? - спросил другой.
- Дали ему гривну на дорогу и отпустили, - ответил Поддубный. - Тут попался нам мужик, рассказал, что еще вчера татары напали на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму [115]: сметили по крайнему счету с тысячу лошадей. А там идут другие мужики с бабами да с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…
- Ах они, окаянные! - вскричали разбойники. - Да как еще их, проклятых, земля держит!
- Попа, - продолжал Поддубный, - к лошадиному хвосту привязали…
- Попа? Да как их, собачьих детей, громом не убило!
- А бог весть!
- Да разве у русского человека рук нет на проклятую татарву!
- Вот то-то и есть, что рук-то мало; все полки распущены, остались мужики, да бабы, да старики; а басурманам-то и любо, что нет ратных людей, что некому поколотить их порядком!
- Эх, дал бы я им!
- И я б дал!
- Да как вы языка-то достали?
- А вот как. Слышим мы лошадиный топ по дороге. Я и говорю ребятам: схоронимся, говорю, в кусты, посмотрим, кто такой едет. Схоронились, видим: скачет человек тридцать вот в этаких шапках, с копьями, с колчанами, с луками. Братцы, говорю я, ведь это они, сердечные! Жаль, что нас маленько, а то можно б поколотить! Вдруг у одного отторочился какой-то мешок и упал на землю. Тот остановился, слез с коня подымать мешок да вторачивать, а товарищи его меж тем ускакали. Братцы, говорю я, что бы нам навалиться на него? Ну-тко, робятушки, за мной, разом! И, сказамши, бросились все на татарина. Да куды! Тот только повел плечами, так всех нас и стряхнул. Мы опять на него, он нас опять стряхнул, да и за копье. Тут уж Митька говорит: посторонитесь, братцы, говорит, не мешайте! Мы дали ему место, а он вырвал у татарина копье, взял его за шиворот, да и пригнул к земле. Тут мы ему рукавицу в рот, да и связали, как барана.
- Ай да Митька! - сказали разбойники.
- Да, этот хоть быка за рога свалит! - заметил Поддубный.
- Эй, Митька! - спросил кто-то, - свалишь ты быка?
- А для ча! - ответил Митька и отошел в сторону, не желая продолжать разговора.
- Что ж было в мешке у татарина? - спросил Хлопко.
- А вот смотрите, ребята!
Поддубный развязал мешок и вынул кусок ризы, богатую дарохранительницу, две-три панагии [116] да золотой крест.
- Ах он, собака! - закричала вся толпа. - Так это он церковь ограбил!
Серебряный воспользовался негодованием разбойников.
- Ребята! - сказал он, - видите, как проклятая татарва ругается над Христовою верой? Видите, как басурманское племя хочет святую Русь извести? Что ж, ребята, разве уж и мы стали басурманами? Разве дадим мы святые иконы на поругание? Разве попустим, чтобы нехристи жгли русские села да резали наших братьев?
Глухой ропот пробежал по толпе.
- Ребята, - продолжал Никита Романович, - кто из нас богу не грешен! Так искупим же теперь грехи наши, заслужим себе прощение от господа, ударим все, как мы есть, на врагов церкви и земли русской!
Сильно подействовали на толпу слова Серебряного. Проняла мужественная речь не одно зачерствелое сердце, не в одной косматой груди расшевелила любовь к родине. Старые разбойники кивнули головой, молодые взглянули друг на друга. Громкие восклицания вырвались из общего говора.
