Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Виктор Владимирович Голявкин
И уже неважно, что сын в финале откровенно врёт отцу, да ещё подкрепляет враньё сакральным для детской советской литературы словосочетанием “честное слово” (вспомним одноимённый рассказ Леонида Пантелеева): “Уроки я приготовил. Честное слово, папа…” Никаких уроков Зайцев-младший приготовить не мог – некогда было, вместо этого он гулял с мальчиками. Просто герой запоздало вспомнил наказ матери из начала рассказа: “Сегодня папин день рождения, и мама сказала: «Как придёшь из школы, сразу садись за уроки, потом приберись и всё сделай очень хорошо до того, как папа вернётся с работы. Это будет лучший подарок»”. Так вот, это искреннее желание мальчика сделать подарок отцу оказывается куда важнее пресловутой правды, как и понимание того, что он, подобно отцу, слаб – познание себя оказывается важнее и “победнее” и силы, и почти обязательного для советской литературы желания героя исправиться и из слабого стать сильным.
Таким образом, слёзы в рассказе Андрея Битова “Но-га” выполняют обе свои важнейшие для мировой литературы функции. Это и слёзы разъединения, и слёзы объединения, и слёзы горя, и слёзы очищения, ведущего к радости.
Фазиль Искандер
Мученики сцены
Однажды к нам в класс пришёл старый человек. Он сказал, что он актёр нашего городского драматического театра, что зовут его Левкоев Евгений Дмитриевич, что теперь он ведёт драмкружок в нашей школе и сейчас хочет попробовать кое-кого из нашего класса, чтобы посмотреть, годимся мы в артисты или нет.
Это был крупный, плотный человек с длинной жилистой шеей, чем-то похожий на отяжелевшего, одышливого орла. Выражение лица у него было брюзгливое.
И вот, значит, он объяснил цель своего прихода в наш класс, а Александра Ивановна назвала несколько мальчиков и девочек, которых можно было попробовать. Я попал в их число. Я как-то сразу был уверен, что попаду в их число. Я был от природы довольно громогласен и считал эту особенность даром хотя ещё и не совсем понятного, но примерно такого назначения.
Все мы прочли по одному стихотворению. Евгений Дмитриевич из всех выбрал меня (что опять же меня не удивило) и велел на следующий день прийти на занятие драмкружка, куда должны были собраться кандидаты в артисты.
На следующий день в назначенное время я пришёл в это помещение, где собралось человек десять или пятнадцать мальчиков и девочек нашего возраста или несколько постарше.
Евгений Дмитриевич окончил занятие с группой старшеклассников и занялся нами. Он сказал, что нам предстоит подготовить к общегородской олимпиаде постановку по произведению Александра Сергеевича Пушкина “Сказка о попе и о работнике его Балде”.
Для проверки способностей он давал прочесть каждому кусочек сказки. И вот мальчики и девочки стали читать, и многие из них страшно волновались, ещё дожидаясь своей очереди, а некоторые из них сучили ногами и даже слегка подпрыгивали.
Скорее всего, от этого волнения, начиная читать, они путали слова, заикались, а уж о громогласности и говорить нечего – громогласностью никто из них не обладал. Вероятно, по этой причине я чувствовал себя спокойно.
И не только спокойно. Я почему-то был уверен, что роль Балды, конечно, достанется мне и что Евгений Дмитриевич об этом знает, но чтобы не обижать других приглашённых ребят, он вынужден с ними немного повозиться.
Удивительно, что, когда кто-нибудь из ребят ошибался в интонации или неправильно произносил слово, я с ничем не оправданным нахальством старался переглянуться с Евгением Дмитриевичем, как переглядывается Посвящённый с Посвящённым, хотя за всю свою жизнь только один раз был в театре, где мне больше всего понравилась ловко изображённая при помощи световых эффектов мчащаяся машина.
На мой взгляд Посвящённого Евгений Дмитриевич отвечал несколько удивлённым, но не отвергающим мою посвящённость взглядом. Когда дело дошло до меня, я спокойно прочёл заданный кусок. Я читал его с лёгким утробным гудением, что должно было означать наличие больших голосовых возможностей, которые сдерживаются дисциплиной и скромностью чтеца.
– Вот ты и будешь Балдой, – клекотнул Евгений Дмитриевич.
В сущности, я ничего другого не ожидал.
Одному мальчику, который был старше меня года на два и читал с довольно ужасным мингрельским акцентом, он сказал:
– Ты свободен…
Мне даже стало жалко его. Ведь Евгений Дмитриевич этими словами намекнул, что этот мальчик никуда не годится. Другим он или ничего не говорил, или давал знать, что должен подумать об их судьбе. А этому прямо так и сказал. Кстати, звали его Жора Куркулия.
– Можно, я просто так побуду? – сказал Жора и улыбнулся жалкой, а главное – совершенно необиженной улыбкой.
Евгений Дмитриевич пожал плечами и, кажется, в этот же миг забыл о существовании Жоры Куркулия.
В этот день он распределил роли, и мы стали готовиться к олимпиаде. Репетиции дважды в неделю проходили в этом же помещении. Старшеклассники ставили сценку из какой-то бытовой пьесы, а после них мы начинали разыгрывать свои роли.
Иногда Евгений Дмитриевич немного задерживался со старшеклассниками, и тогда мы досматривали хвост этой пьески, где гуляка-муж, которого долго уговаривали исправиться сослуживцы и домашние и который как будто бы склонялся на уговоры, вдруг в последнее мгновение хватал гитару (на репетиции он хватал большой треугольник) и, якобы бряцая по струнам, запевал:
Я цыганский Байрон,
Я в цыганку влюблён…
– Не “Байрон”, а “барон”, запомни, – поправлял его Евгений Дмитриевич, но это сути дела не меняло. Из его пения ясно следовало, что он всё ещё тянется к распутной жизни своих дружков.
После нескольких занятий я вдруг почувствовал, что роль Балды мне надоела.
Вообще и раньше мне эта сказка не очень нравилась, а теперь она и вовсе в моих глазах потускнела. Так или иначе, играл я отвратительно. Чем больше мы репетировали, тем больше я чувствовал, что ни на секунду, ни на мгновение не могу ощутить себя Балдой. Какое-то чувство внутри меня, которое оказывалось сильнее сознания необходимости войти в образ, всё время с каким-то уличающим презрением к моим фальшивым попыткам (оно, это чувство, так и кричало внутри меня, что все мои попытки фальшивы) отталкивало меня от этого образа.
Внешне всё это, конечно, выливалось в деревянную,
