Выбор воды - Гала Узрютова
Вся Венеция вмиг стала гигантским разорванным животным, чьи куски скрепляет морская вода. Ещё немного – и они срастутся в огромный организм. Город развернёт своё просоленное тело и отправится в свободное плавание. Из воды останутся торчать лишь деревянные сваи. Полинявшие кости, сброшенные городом. Ноев Ковчег, где каждой твари нет пары. Ещё несколько секунд – и ритуал будет закончен.
Проходивший мимо старик посмотрел на мешок и закричал на меня. Не разобрать ни слова по-итальянски, но он явно подумал, что я бросаю в канал мусор. Я демонстративно направилась с мешком к урне. Продолжая ворчать, старик ушёл, лишь когда убедился, что мешок выброшен правильно.
Венеция не хотела принимать мои тяжёлые кости – ей хватает своих закостеневших свай. Пришлось доставать мешок из урны и вытирать с него остатки чьих-то чикетти.
В октябре вечером в Венеции так темно, что улицы становятся невидимыми. Система навигации с тупиками и водными перекрёстками делает прогулку блужданием в средневековом лабиринте. Если днём голоса толпы и «Attenzione!»[60] за спиной, которое выкрикивают доставщики с тележками, возвращают к реальности, то вечером все расползаются по едальням, и в тишине слышны даже вапоретто, плывущие по Гранд-каналу.
Ночью висящее за окнами бельё шевелилось, как фамильные гербы. Футболки и простыни – единственное, что напоминает о человеке в отдалённых калле Венеции, куда попадаешь, свернув с туристических маршрутов. Сюда гостям проходить не принято. Если в одном из таких прогалов над головой замечаешь сорочку, чувствуешь себя в чужой спальне. Никогда не увидишь хозяина этого белья, но уже влез в его жизнь.
Венеция – город, в котором голоса тех, кто жил здесь сотни лет назад, слышны громче разговоров тех, кто живёт тут сегодня.
Стадо гнало меня подальше от воды. Я хотела найти едальню и торопилась в Кастелло.
Улица Гарибальди – засыпанный канал – полна ресторанов и баров. Говорят, это единственная официальная улица в Венеции, в том смысле, что не привычная для города Calle, а именно Via.
Свернув с Гарибальди, я наткнулась на тратторию, в которой мне дали большую тарелку вегетарианского салата и купон на скидку в надежде, что я сюда ещё вернусь. В карманах много таких скидочных купонов со всего света. Пока они там, надеешься снова оказаться в любимом месте и заказать «как обычно», пусть даже и заплатив полную стоимость: ведь купон на скидку давно просрочен.
Я уже допивала кофе в соседнем баре, когда рядом приземлилась старуха. Она расстегнула синий плащ, выпустив наружу дорогой парфюм, и поправила крупный жемчуг на шее.
– Тоже пьёшь кофе на ночь? Каждый вечер сюда прихожу. Не могу уснуть, пока ристретто не проглочу. Лучше – только териак, но где же его теперь достать? Кстати, тут недалеко есть хорошая чиккеттерия. Франческа плохого не посоветует! А вот кофе лучше пить – здесь.
– Редко на ночь пью кофе. Сегодня нужно работать, решила взбодриться, чтобы не уснуть. Значит, вы здесь живёте?
– Да, в Кастелло. А ты откуда?
– Из России.
– О, моя бабка бывала в Москве.
Когда говоришь с иностранцем о России, всегда кажется, что она состоит только из Москвы и Петербурга. Другие города редко называют.
– В Москве она познакомилась с художником. Он даже её портрет написал. Говорила, что хотела туда вернуться, но не получилось. Замуж здесь вышла. Портрет тот на стене у меня висит. Красивая была. Живу в её квартире. Но я не в бабку пошла – никогда не выезжала из города.
– И не хотелось?
– Нет.
– Нравится здесь жить?
– Венеция – не для жизни, Венеция – для счастья. Но иногда я завидую туристам: приедут на три дня, пробегутся по бакари, выпьют шприца – и уедут. А нам оставаться. И, как Пегги Гуггенхайм[61], разъезжать на закате на гондоле с собакой и любоваться розовым светом. Только вот личной гондолы, как у Пегги, у меня нет. Сын хочет, чтобы я переехала в Местре, на материк; или на остров Джудекка к рыбакам – там жить дешевле. А мою квартиру – бабкину, то есть, – продать. Ему какой-то богатый дружок предлагает сделать там ремонт и сдавать туристам. Но я всю жизнь жила в Кастелло – и не хочу никуда уезжать от своих садов. Все морщины Венеции – Франческины морщины. Нас и так здесь мало осталось. Почти все мои друзья уехали на материк: кто в Рим, кто во Флоренцию. Да, Венеция – это не корретто[62].
Она проглотила кофе, как шот.
– Ещё кофе? Когда уедешь из Венеции, хорошего кофе не сыщешь. Напивайся, пока здесь.
Она заказала для нас корретто.
– Такой пил мой отец. С граппой. Он знал толк в кофе. Венеция тогда была другой. Была проще. У деда тогда была деревянная лодка – сандалетто. Ей легко управлять, она не такая длинная, как гондола. Простая лодка. Он катал нас по каналам, мы ездили на рыбалку. Я тогда не думала ни о чём, каталась – и всё. Как это хорошо – ни о чём не думать. Иногда мы ездили на остров Лидо купаться. До сих пор помню цвет этого светлого песка под солнцем. И вкус того фруктового сорбетто. Всё должно быть просто. С утра иду в сады, гуляю. Кофе за кофе. День за днём, так и живу. И мне это нравится. Больше ничего Франческе не надо.
– Неужели вам никогда не хотелось путешествовать? Съездить куда-то?
– В Венеции есть – всё. Я бы не смогла скакать по всему миру, как сегодня скачут. Зачем?
– Движение. Вы не вернётесь сюда прежней.
– Лишь бы сады Кастелло остались прежними.
– Хотя бы один раз попробуйте. Завтра я еду в Париж. Поедете со мной?
– У меня внутри есть свой Париж, я там каждую улицу знаю, вдоль и поперёк исходила. Съезди я туда на самом деле – мой Париж бы рухнул. А я хочу, чтобы мой Париж стоял вечно. И чтобы никакая тварь не могла его испохабить. Зачем мне куда-то ехать, если весь мир едет в Венецию? Что я там не видела? Главное – это люди, а на них я и здесь насмотрелась. Чем французы в Париже отличаются от тех французов, что приезжают сюда? Так же задирают нос и пыхтят. Раздражает это их вечное d'accord! Немцы в Венеции так же громко смеются, как в Мюнхене. Когда они ещё только выходят со станции Санта-Лучия
