Колыбельная белых пираний - Екатерина Алексеевна Ру
– Ошибетесь.
– Что ж, значит, показалось.
– Что вам показалось?
– Что вы очень хотели встретиться с этим человеком вновь. И очень надеялись, что я им окажусь. Но уж простите, это не так. Надеюсь, вы не сильно расстроились.
– Не сильно.
Вера вспоминает пестрящую цветами могилу Коршунова. И думает, что, видимо, это действительно была его могила. Видимо, он действительно тогда погиб. А Коршунов, идущий сейчас с ней рядом, говорит правду. С ним никогда не случалось ничего из Вериной истории про несчастный случай и переезд в Манаус. Но тем не менее она уверена, что вопреки всякой логике и здравому смыслу это один и тот же человек, только раздвоенный, словно находящийся одновременно в двух параллельных реальностях. В одной из реальностей он покоится в небытийной темноте, а в другой – он здесь, в больничном вечереющем дворе.
Я как будто схожу с ума.
– Ну и хорошо. Тогда, быть может, мы забудем всю эту историю про загадочного двойника, и я просто приглашу вас выпить со мной кофе?
– Я не пью кофе с пациентами.
– Это у вас принцип такой? Что ж, понимаю. Но ради меня ведь можно сделать исключение?
– С какой стати я должна делать исключения ради вас?
– Может, просто с такой стати, что я вам все-таки понравился, несмотря на медицинскую этику и ваши яростные отрицания?
– Вы опять за свое?
– Опять, каюсь. Просто мне так кажется, вот и все.
– А по-моему, вам слишком много всего кажется.
– Да ладно вам, Вера Валентиновна. Да ладно вам! – весело говорит он и непринужденно берет ее за локоть.
Вера вздрагивает. Она будто снова слышит голос умирающего Аркадия Леонидовича. И снова видит его пародонтозный оскал и мягкий, чуть размытый взгляд небесно-голубых глаз, словно немного вытекших из отвислых век.
– Откуда вы знаете мои имя и отчество?
– Как это – откуда? Когда я записывался на прием, мне по телефону очень вежливая девушка из регистратуры сказала, как зовут врача. И я запомнил. Память у меня хорошая. Но, если честно, обращение по имени-отчеству – это как-то слишком официально. Могу я называть вас просто Верой?
– Не можете.
Он все не отпускает руку и, кажется, наоборот, еще крепче сжимает пальцы на Верином локте. Под кожей уже наверняка наливается лиловый синяк, похожий на перезревшую, с мякотью, сливу. А в голове все окончательно запутывается. Плотная белая исступленность завоевывает в сознании все больше пространства. Словно густо стелется непроглядный туман. Заслоняет трезво-холодные привычные мысли.
Сквозь туман Вере в какой-то момент начинает видеться, что идущий рядом человек каким-то немыслимым, непостижимым образом затерялся во времени.
Что, если Коршунов до сих пор находится как бы между двумя мирами? На стыке жизни, которая у него могла бы быть, и надвигающегося небытия? И, вероятно, все еще можно переиграть? Вдруг его еще можно спасти, вытянуть на плотный безопасный берег? Ведь после случившегося мне столько раз хотелось вернуться в тот день и все изменить. Не предоставляет ли сейчас реальность именно такой шанс?
– Почему вы такая напряженная, Вера?
– Я не напряженная. Я просто не люблю навязчивость.
– Что вы, я вовсе не навязываюсь. Просто предлагаю вам свою компанию. Если не хотите пить кофе – что ж, понимаю. Я на самом деле тоже стараюсь по вечерам не злоупотреблять кофеином. Можем просто пойти куда-нибудь прогуляться. За пределы этого двора.
– Я никуда с вами не пойду. И отпустите наконец мою руку!
– Да я вас вроде и не держу.
Вера замечает, что ее локоть и правда уже свободен от крепких узловатых пальцев Коршунова-Захарова.
– Тем лучше. И давайте уже поскорее закончим этот нелепый разговор. Мы все выяснили. Мне пора идти. Если решите явиться на повторный прием, запишитесь по телефону или онлайн.
– Что-то подсказывает мне, что вам вовсе не хочется заканчивать наш нелепый, как вы говорите, разговор. Может, рассказать что-нибудь еще из моего прошлого? Там, конечно, не было Манауса, но было много всего другого, не менее интересного.
– Не надо. Ваше прошлое меня не интересует. Равно как и настоящее.
Вера внезапно понимает, что вокруг уже стемнело. Солнечный вечер как-то необычайно резко надломился, расклеился, и больничный двор рухнул в чернильную темноту, слегка подкрашенную химической желтизной фонарей. А наверху уже выкатилась неровная, словно слегка покусанная с краев луна.
– Ну что ж, тогда, может, расскажете мне о себе?
– Мне нечего вам рассказывать.
– Неужто у вас такая унылая, пресная жизнь, что вам и поведать нечего?
– Да, именно так.
– Ни за что не поверю. Даже в самой непримечательной жизни всегда найдется что-нибудь особенное, заслуживающее интереса.
– Не в моем случае. Считайте, что моя жизнь пуста и бессмысленна.
– Ну как же. Раз вы появились на этот свет, значит, в этом определенно есть какой-то смысл. Не зря же вы занимаете место в этом мире?
В груди на полсекунды ярко вспыхивает необъяснимая горечь, словно кто-то чиркает спичкой. Вера ясно ощущает ее даже сквозь плотную внутреннюю затуманенность.
– Скорее всего, зря.
– Не думаю. Вот скажите, почему вы решили стать врачом?
– Чтобы носить белый халат – мне, говорят, идет. И получать откаты за выписанные лекарства.
– И только ради этого?
– Нет. Еще чтобы не работать, как вы, в «Новом городе». И не бояться нырять в реку, когда нужна моя помощь.
– А при чем тут «Новый город» и река?
Вера уже не может ответить. Густой молочно-белый туман успел почти полностью заволочь сознание. Коршунов-Захаров говорит что-то еще и улыбается. И на этот раз в его улыбке проступает нечто необъяснимо зловещее и как будто слегка плотоядное.
– …Нырять не придется, – слышит Вера конец фразы.
Оказывается, больничный двор уже совсем опустел. Будто время опять ускорилось, либо вечер просто выронил из себя несколько часов, и они, подхваченные неведомым, нездешним сквозняком, унеслись в никуда. Совершенно неожиданно нависла глухая, бездонная ночь. В большинстве окон свет уже не горит, и корпуса безучастно смотрят влажными прямоугольниками застекленной черноты. Темень вокруг словно обрела плотскую, физически ощущаемую густоту.
Намотав по двору несчетное количество кругов, они внезапно останавливаются напротив морга.
– …Если несильное течение… вот уж не задумывался… самое подходящее место, – доносятся до Веры отзвуки голоса Коршунова.
Они зачем-то проходят внутрь, в небольшой холл с мраморным бордово-белым полом, похожим на срез копченой колбасы. Наверху тускло горит половина зеленоватой люстры. Вторая половина, погруженная в дремоту, напоминает крупный ледяной нарост, безвольно свисающий с потолка.
Со всех сторон тут же подступает небытие – простое, обыденное, бытовое. Хорошо знакомое по работе. Мгновенно обдает, как и всякий раз,
