Мне хорошо, мне так и надо… - Бронислава Бродская

имущество Пьера само по себе нисколько её не привлекало. А вот небольшого роста черноглазый и черноволосый Пьер, который оказался хорошим любовником, раскованным и страстным, поразил её почти сразу. Одна его фраза: «apprends-moi à t’aimer… научи меня тебя любить» чего стоила. Так Наташе никто не говорил, русским мужикам такое просто в голову не приходило. Они разумеется считали, что они и так умеют, и что все бабы одинаковые. Пьер был совершенно другим. Он был прекрасен. С Эдиком состоялось короткое неприятное объяснение, и он сразу уехал жить обратно к матери, с которой они давно уже к этому времени не жили. Наташа сняла однокомнатную квартиру в Мневниках. С женитьбой дело вроде как ладилось. Пьер приходил к родителям, они натянуто общались через Наташу. Наташа ждала, что мама ей скажет что-нибудь ободряющее, но мама промолчала, только скупо проронила неприятное «делай как хочешь». Пьер уехал во Францию разводиться, с женой он якобы давно не жил. Наташа ждала вызова, чтобы оформить «невестину» визу, но что-то там не заладилось. До визы дело не дошло. Они разговаривали по телефону, Пьер просил подождать, потом стал звонить реже, и Наташа внезапно поняла, что никуда она не поедет, и что может это и к лучшему. Несколько месяцев она была отравлена французским дурманом, но он стал рассеиваться. Этап прошёл без особых потерь, не считая потери Эдика. Ну и тут не всё было потеряно. Из «Интуриста» Наташе пришлось уволиться, и они с Эдуаром сошлись обратно. Отношений особо не выясняли. Эдик не то чтобы её простил или проявил великодушие, просто ему Наташа по каким-то одному ему понятным причинам была нужна. Ей не пришлось перед ним унижаться, если бы пришлось, она бы не стала. Скорее всего, Наташа и виноватой себя не чувствовала. Так вышло и всё. Они воцарились вновь у Наташиных родителей, которые если и имели мнение по поводу нового витка отношений дочери с мужем, то оставили его при себе, что и Наташу, и Эдика вполне устраивало.

Эдик стал барменом в Молодежном центре «Олимпийский» под эгидой ЦК ВЛКСМ, такой особый комсомольский бар, где Эд, как его там все называли, по мере сил крутился, вовсе не бедствуя. Наташа не работала. А вскоре она узнала, что беременна. Месячные приходили безо всякой нормальной регулярности, их могло не быть и месяц и два, Наташа и не думала беспокоиться. Но тут, поскольку задержка была слишком уж долгой, она решила пойти к врачу, так, на всякий случай, никаких недомоганий она не испытывала. И вот… Новость! Наташа даже сначала не поняла, хорошая или плохая. Сказала Эде, он вроде обрадовался, хотя и не бурно. Наташе тогда казалось, что она сама ещё немного ребёнок, поэтому ей трудно было почувствовать себя готовой. Наташа знала, что в чём-то её беззаботная жизнь кончится, что ей придётся трудно, но никаких серьёзных аргументов для аборта не нашла. Решила оставить.

Беременность и роды не оставили в Наташе неизгладимого следа. Она вовсе не предавалась всю жизнь воспоминаниям, как она рожала. Впрочем, и вспоминать особо было нечего. Совершенно неосложненная беременность. Наташа по моде тех времен продолжала пить лёгкое вино и не слишком отказывала себе в сигаретах. Где-то она слышала, что немного можно, что француженки… Она не расстраивалась по поводу своего большого живота. С её привычной худобой и стройностью, живот казался ей даже забавным и милым. Она почему-то перехаживала, её поместили заранее в больницу, пытались стимулировать, но родовая деятельность так и не началась, и Наташе сделали кесарево. Саму операцию она не почувствовала, но обстановку до и после запомнила:

…В тесной операционной остро пахло спиртом и йодом, в глаза светила очень яркая лампа, от которой шло тепло. Наташе не было страшно, она была полна покорного ожидания и легкого нетерпения: быстрее бы уже. На лицо надели прозрачную тесную маску, сказали считать. В голове кружились какие-то яркие картинки, но это вовсе не было небытием, казалось, что снится долгий нелепый сон. Потом она очнулась в другом помещении, было темно, и Наташа сразу всё вспомнила. Её легонько тронули за плечо, и она открыла глаза: «Наташа, Наташа, просыпайся. У тебя мальчик». Ага, мальчик… хорошо. Эдик хотел мальчика, а ей всё равно. Хорошо… он будет рад. Весёлый спокойный голос говорил ей о весе и росте, но она пропустила цифры мимо ушей.

Ребёнка назвали Марком в честь какого-то любимого дяди, ни в коем случае не в честь брата Эдика. У евреев не принято. Родителям имя Марк не понравилось, отец всё говорил Маркушка, и это казалось ему противным, чем-то еврейским. Но кто на отца внимание обращал, даже хотелось сделать ему назло.

Марик рос как все дети, долго не ходил. Мог, но очень боялся. Он был белокурым, кудрявым мальчиком, шаловливым и хитрым. Наташа оказалась самоотверженной матерью, ездила на дачу с детским садом простой нянечкой, чтобы быть рядом с Маркушей. Папа был прав, его часто так стали называть. Бабушка с ним гуляла, дедушка играл, разговаривал и вообще души в нём не чаял. Ему всегда хотелось мальчика, а тут он его получил. Эдик занимался сыном немного, был занят делами. Он вообще любил строить из себя делового, не посвящал Наташу ни во что, напускал на себя загадочный вид, ему кто-то звонил, он внезапно уезжал на новеньких Жигулях, стоявших около дома. Наташа была довольна жизнью, занималась только ребёнком, ходила в гости к друзьям. Время от времени муж где-то покупал ей дорогие вещи: кожаные пальто, меховые шапки, модные платья, сапоги. В тех кругах, где он обретался «жена должна быть, как куколка», потому что она твоя вывеска. Наташа это понимала, внутренне усмехаясь пошлости, но не возражала.

В школе обнаружилось, что Марик безумно ленив. Нет, не глуп, а именно ленив, несамостоятелен, безответственен и инертен во всём, что касается учёбы. Он шалил с ребятами, обладал чувством юмора, любил гулять и баловаться, а вот уроки он был делать не в состоянии. В классе его любили, он был обаятельным и весёлым семилетним разгильдяем. Больше хвататься ему было нечем. Наташа впряглась в уроки. Она умела впрягаться, если было надо. Марик хорошо учился, был на хорошем счету, но это не было его заслугой. Ребёнок не обладал даже минимальным честолюбием. Ему на всё, кроме собственных удовольствий, было наплевать.

Наташа вспоминала своего кудрявого сына в мятой, измазанной паркетной мастикой форме, стоявшего потупив глаза… она что-то ему недовольно говорит, ругает, ей хочется, чтобы Марик осознал. И тут следует его излюбленный