Андрей Белый - Том 4. Маски
И шубку состегивая, Серафима страдательный бросила взгляд; и оправила платье, какое-то пышное, круглое: цвет — хризолитовый, с искрой златистою; села на стулик; косынку — на плечи:
— Я шла, — начала; и оправила волосы: русые, с отсверком золота, тупясь:
— А вы?
— Я?
И за папиросой: глазами показывал, будто дичины с мешок настрелял: ее крепко любил, но стыдился: прорезывалось из доверия странное, чорт дери, чувство: любовь из любви, эдак-так, эдак-так!
— Я давно замечаю: судьба посылает меня на расхлеб; не завариваю, а — хлебаю; по дням тащу с кряхтами!
Слушала сосредоточенно: в муфту:
— Брат — раз! Леонора Леоновна — два-с!
Папироску, вторую:
— Терентий, — вкурился он, — Титович три-с!
В синем дыме исчез.
— Владиславик — четыре! Пять, — пепел рассыпал, вперясь в чемоданчик: с кулак; весом — с фунт!
— Ну, — рабочий там класс: я читал; а тут, под боком, — и под бока запихавши, докладывал с торопом, с завизгом, — шито и крыто шаги принимают «они», — и — вздымил папироскою, третьей, — к тому, чтобы все ликвидировать: даже Россию закрыть, точно лавочку. — Явятся, и — опечатают!
И облизнул черноватые губы, полоски сухие. Язык за зубами стал перепелкой.
— Шестое-с! — исперкался: кровь на платке.
— Надо ж к доктору, — думала, быстрый задох утая.
Не любила она сердобольничать; жаркое сердце лицо каменило; и точно сердилась: морщинки, сцепясь коготочками, дернулись.
Он свои руки — в карманы; и набок голову: такой перепелкою вылетел между углами, рисуя ногой грациозные па и рукой с папироской, с четвертой, винтя; и поселя в подол Серафиме охлопочки пепла.
— Так чч-то, — все заботишки!
И принялся за Леоночку снова: «Леоночка» — вот вот, «Леоночка» эдак вот.
А Серафима в ответ на «Леоночку» — только:
— Она — человек раздражительный!
Руки сложив на груди, себе в руки смотрела; все дни в ней ходило, как море; они переедут, а что будет после? Боялась Леоночки; бегала даже к Глафире Лафитовой; та ей:
— Да что вы… Да Тителевы… Не носитесь с Леоночкой: баба двужильная!
Вздернула плечики, став некрасивой: лиловые тени пошли под глазами; а лоб стал тяжелый, квадратный; и локти — в коленки; и ноги расставились.
Шла, чтоб узнать, что для нового дома купить: Никанор ей не раз давал деньги; и знала она — «Тителевские», удивлялась: а как же «жена»? И самой приходилось метаться, забросив профессора: тут — керосинка, а там — полотно: для белья; с Домной Львовной они по ночам подшивали его.
И — расслышала:
— Не отложить ли — а?
— Что?
— С переездом.
И — пепел седьмой папироски осыпался.
Два коготочка явились на лобик:
— С лечебницей, конечно: нет — остается одно!
И Пэпэш недвусмысленно стал их преследовать, мстя за визит Синепапича:
— бедный старик: — оказался на улице; надо скорее устроить его!
И мучительно позеленела.
И все — Ливанора Левоновна
Тут Никанор спохватился:
— Да вы… Да садитесь сюда: на постель… Стулик кос: не настулишь на нем.
На кривуш свой упав, он ногой — на колено, любуясь дырявым носком; вырисовывался на обоях: —
— узорик едва розоватый; а жидкий цветок, — как прыжком пританцовывал: и серо-белявой невзрачности; коврик — оборвыш; столишко — не стол: половина стола раздвижного и драная скатертца; стопочка, а не стакан; и хоромы ж!
Вид — ямы…
И вздрогнула: холодно!
Видно, дом — с придурью; видно, что он не домашничал, а — куралесил; сам печку топил; вероятно, — дымил, угорал; и от стужи подрагивал: глядь: а жилетец о трех только пуговках; где же четвертая?
Личиком ласточкой сделалась; крылья косыночки, — справа и слева: малютка и милочка: а волосята — пушились.
— Давайте-ка я вам жилет подошью!
И мордашкой, раскругленькой, беленькой, заулыбалась ему; платье щупала:
— Нет, позабыла игру.
Грохотнула передняя: шамк угрожающий:
— Ах, ты, топтыжник: грязищи принес со двора; половик-то он — вот!
И — ковровый платок бабы-Агнии выставился:
— А вас Ливанора Ливоновна просит: она из окошка увидела вас, — к Серафиме.
А — где Серафима?
Зажмурилась: рот — рот суров: «Что-то непереносное!» Снова представилось, как Леонора Леоновна, встретив ее, залицуется классом рабочим, которого вовсе не знает она.
— Право, — я уж не знаю…
— А что?
— Мне пора.
За окошком, под месяцем, из зажужукавших там веретен, пролетали воздушные; прытко белье перемерзлое, с мерзлой веревки срываяся, прыгало: на снеговом помеле снеговая какая-то перетрепалась под месяцем.
— Что же: идем?
Серафима оправила добренькой ручкою волосы; ясным согласием лобик разгладился.
Встали.
Мардарий Муфлончик под пол провалился
На Никанора взглянула: зима, а — осенняя шляпа, калошики рваные и перетертое до серой нитки пальтишко; шарф — новый, пушистый, коричневый: великолепно свевается в снег: — настоял-таки Тителев, чтобы он принял подарок; носил этот шарф с таким видом, как будто не шарф — омофор архирейский!
Заборики, кучи: вон сизо-серизовый верх Неперепрева над фонарем серебреет снегурками; как все легко и летуче: в накуре сидели; смотрели, как падала буря; и слушали: безутолочи догромыхивали с дальних крыш.
И — безвременна брызнь; и — небременна жизнь!
Никанор, став под кремовым, бледным веночком из листьев морозных, серебряных, блещущих видел Леоночку: встала под свет за окошечком, как в полуобмороке, затерзавши на грудке узорное кружевце: в желтом халатике; глазки, агатики, став золотыми, мигнули своим изумруди-стым выблеском; и — их закрыла она: папироску к губам; дымок выпустила: и… и… и…
Не глаза, — две звезды, соблеснулись как солнце!
И тотчас, нащупавши их, стали звезды, как точечки: злые; мельк, мельк.
И — в окне: никого.
* * *Проходя коридором, в гостиную, носом нырнул: и мелькнуло, что здесь, меж стеной, потолком и ковром, повисают невидимо ассортименты машин, поднимающих грохоты в хор голосов: бестелесных?
— Пожалуйте: вас ожидала давно… нам о стольком условиться надо… Привычки профессора, вкусы, чего не хватает…
Леоночка ласково, очень сердечно, излишне, пожалуй, но сдавленно, вогнуто, с быстрым издрогом стуча каблучками, спешила навстречу:
— Входите же, — на Никанора.
И красные губы раздвинувши, белые зубы, — не душу, — ему показала.
— Потом, — к Серафиме «потом», — и икливенько выкрикнула, Серафиму схватив, — вы же знаете: я ваша чтительница.
А лицо стало дряблое, злое, в морщинках, когда Серафиме подвинула кресло она.
Никанор влетел с искоркой: он, из кармана, чурбашку достав, к Владиславику юрким скачком; Владиславика взявши в хапки, сел на корточки, в воздух подкинул, поймал и поставил: чурбашку показывал: —
— хоть бы игрушку купила ему! —
— Поднимаясь, коленкой трещал с видом гордым, достойным учителя русской словесности.
Но, оглядев Леонорочку и Серафиму, он понял, что — лишний; и — в дверь; и — и —
— «ррр» — грохотала гостиная; в полуоткрытую дверь, — видел он, — что отдернут ковер; под ковром люк квадратный, в который, рурукая, пол, вероятно, проваливался; но он пола не видел; он — видел: усы, скулы, красный махор головы; и — Мардарий Муфлончик — под пол провалился! И тотчас: рука неизвестная хлопнула дверью; и щелкнул запор!
Никанор перед дверью: очками блистал:
— Эге!
— Вот оно что!
Бестелесные звуки, — имели телесную, дак-так, почву?
Тут Владиславик, который за ним вылезал, — ему под ноги; с ожесточением правой рукой мальчишку на левую руку швырнул:
— Они ж газы делают?
— Шиш, — ишь?
Сломавшися, ширококостное и искаженное очень лицо бросив пупсику и обдавая едва обоняемым, луковым духом его, он — представьте — запел: деритоником тоненьким; точно писк крысы; руками качая младенца; как мамка, локтями закидывая и полой пиджачишки взлетая над задом, лопаткой и лысинкой; и засигал коридориком, такт отбивая под вой, верещание: белые перья, как пальцы, летали по проводу, по подворотне, по крыше: «Да, — да-с, — они, видно, отмачивают вещи очень сериозные; газы… А брат, Иван, будет посиживать, пока и пол, и квартал, и Москва, и Европа, и мир — не взлетят!»
Он, в испуге летая туда и сюда, — ну тетенькать, подкидывать пупсика, строить из пальцев «козу».
Носом — в пол гоголечком, почти мотылечком порхал, бороденкои мелькнувши в оконном пролете; в его кулаке оказался платочек: Леоночки; и, точно хвостик, платишко вилял:
— Э, они — ди-на-мит-чи-ки?!
А Владиславик, метаемый, точно кулек, — в оры! Бабушка Агния дверь распахнула из кухни:
