Константин Леонтьев - В своем краю
Милькеев подумал и отвечал: — Никто.
— Как никто?.. Это неправда. Ну, это вы сочинили.
— Если уж вам непременно так хочется знать правду, я вам скажу, мне нужно, чтобы все здешние люди существовали такими, каковы они есть, но я и без них на краю света могу быть очень счаслив...
— И никогда тосковать, грустить не будете?..
— А разве грустить уж такое несчастье?..
— А что же несчастье?
— Невозможность делать то, что хочется — вот главное.
— А если сделаешь что-нибудь да после станешь рас-каяваться?
— Все лучше делать, чем спать... Да зачем долго раска-яваться: старого не воротишь, а выйти можно с достоинством из всякого положения, чем-нибудь, ну, хоть смертью, если хотите!
Огненные глаза Вари расширились, она с удивлением посмотрела на Милькеева.
— Старого не воротишь, старого не воротишь? — спросила она, как бы опьяневши от слов этого человека, которого все считали умным.
Руднев не танцовал мазурку; он сидел в углу, рядом с тем капитаном, который год тому назад вез его на линейке, и смотрел, как веселилась Любаша: не дожидаясь кавале — ров, сама махала платком музыкантам, приказывая менять вальс на мазурку, а мазурку на польку-мазурку.
«Я для нее не существую», — думал он.
Любаша хотела выбрать его, подошла, протянула ему рассеянно руку; Руднев встал, поклонился, собрался надеть перчатку, но она, думая, что он отказывается, поспешила взять капитана.
Капитан отщолкал с ней и, возвратившись на место, сказал: — Важная барышня, доктор, вот бы вам!
Руднев не отвечал; ему казалось, все заметили, как он остался не при чем и как он глупо развел руками, смутившись.
— Да нет, — прибавил капитан, — Милькеев-собака обойдет ее! Все говорят, что она врезалась уж в него. Этакая собака!
Маша Новосильская взяла немного погодя Руднева вместе с Милькеевым и, сказавши им, чтобы они обменялись прозвищами: Василек и Василиск, подвела их к Любаше.
— Василиск! — сказала Любаша, и Руднев пошел с ней солидным шагом.
— Что вы так тихо идете? — сказала Любаша с досадой. — Танцуйте как надо! Какой же вы Василиск — вовсе не похожи!
— Да вы знаете ли, что такое Василиск? И в каком смысле употребляется это слово в Троицком?
— Конечно, знаю! Посмотрите, посмотрите скорей, как Варя кокетничает с Милькеевым, — отвечала она невнимательно к его вопросу.
«Конечно! — подумал он, — на вечере я кажусь ей жалок».
После этого подошел к нему Милькеев и звал делать вместе новую фигуру.
— Куда мне! Это вы вот с ловкостью почти военного человека, — отвечал Руднев.
— А вам завидно, верно? — сказал Милькеев, стараясь тащить его за руку.
Руднев вырвал руку и сказал: — Прошу вас, не оскорбляйте меня! Довольно с вас всех ваших успехов. Зачем же топтать людей ногами? Не думайте, что я совсем колпак; это может очень серьезно кончиться!
Милькеев пожал плечами и пошел танцевать. Мазурка кончилась; пошли ужинать.
— Что вы этим хотели сказать: старого не воротишь? — спросила Варя, подавая Милькееву руку.
— Хочу сказать то, что сказано, без всяких штук... Варя подумала: «Кончено! Кончено! Он рассказал ему все! Хвалился, Боже мой! Хвалился, бессовестный! Ну, пусть, все равно... Дура я! низкая дура, зачем я приехала...» Молча досидела она ужин, не слышав ни одного слова из речей Баумгартена, который рассказывал ей, как он в Nancy был la coqueluche des dames...
— A здесь я пария, — прибавил он весело и с заигрывающим выражением, надеясь, что она поймет это не иначе, как в обратном смысле.
— Oui, c'est vrai, — отвечала Варя.
После ужина, когда заиграли гросфатер, Варя, сгорая желанием узнать еще что-нибудь от Милькеева, подошла и сказала, подавая ему руку: «Пойдемте-ка со мною, я хочу с вами еще переговорить!» Скрепя сердце, пошел Милькеев, которого уже ждала к себе Любаша, глядя на него с улыбкой из угла; но не мог удовлетворить любопытству Вари, которая желала бы самого худшего, но какого-нибудь решения; он не понимал ее намеков, потому что Лихачов не говорил ему ни слова об ней, и отвечал ей вздорными фразами, тем более, что последняя выходка Руднева его сильно тревожила. Варя вообразила себе, что он все знает и смеется над ней, хотела в бешенстве поднять вдруг платок перед ногами Лихачева, когда тому приходилось перепрыгивать через него, чтобы он упал, но Лихачов взглянул на нее и сказал: — Вы бы, Варвара Ильинишна, пониже держали платок: я уж растолстел теперь и высоко прыгать не могу.
Перепрыгнул и молодцом пробежал с Nelly по зале.
Тотчас после гросфатера, он, крайне недовольный, но не показывая никакого вида, уехал и, только проходя мимо Сарданапала, сказал ему на ухо: — Сестра твоя дурит опять. Я сюда ездить не буду, если она будет эти финти-фанты строить.
И не одна Варя уехала домой по морозу, несмотря на все уговоры хозяйки, которая позвала даже доктора и при нем спросила, здорово ли это после гросфатера за двадцать пять верст по весеннему холодному ветру ехать. Этот самый доктор отвечал: «да, это скверно; грудь у вас и так часто болит; опасно!», но сам поспешно спустился вниз, схватил свою шубу и теплую шапку из комнаты Милькеева и, не дожидаясь саней к подъезду, вызвал Филиппа из кухни и уехал.
— А за дядей опять вернешься, — сказал он в сенях. — Ведь ты не озяб?
— Какое озяб, — отвечал Филипп, — я из коридора все глядел на вас, как вы за хорошенькими увивались. Чемодановская барышня по-моему лучше всех будет... Милашка, просто ахти мне! Да все хороши! Что говорить... И англичанка вышла в розовом платье, Лизе графской говорит: «Лиза, я тебя люблю, когда дай воды!» Другие смеются над этим, а мне ничего! Уж чисто-то по-русски всякая дура у нас говорить умеет на деревне. А она так нежно, не воды, а вади. Дусецка такая, шельма! Нечего сказать, вечеринку важную Катерина Николавна задала. Все хороши! Только вот коптевская Варвара Иль-инишна подкапустила. Что, у них траур по ком, что ли?
— Никакого траура нет! Ступай скорей! Нечего балагурить тут.
XIIВ Чемоданове все родные осыпали Анну Михайловну и Любашу вопросами: кто там был и как... Богоявленский присутствовал тоже при этом, отвернувшись ото всех и барабаня пальцами по оконному стеклу.
— Ну-с... Так значит, много вчера мужицкого пота съели, — спросил он Любашу, оставшись с ней один.
— Я не понимаю, что это такое, — сказала Любаша.
— Я тоже думаю, что не понимаете; нельзя и требовать... Я спрашиваю, что все эти наряды, небось, стоили в сумме столько же, сколько стоит десятка два дубленок простых, да избы две новых, да коровушки три... Ась?
— Какой вы, Алексей Семеныч! Какой вы этакий!..
— Какой этакий?
— Такой вот, все на всех сердитесь... Злой, недобрый...
Богоявленский поправил очки, улыбнулся, посмотрел на нее и покачал головой.
— Наивное существо! так вас называет, я думаю, ваш интересный доктор! Он в вас влюблен, это верно! А что вы думаете, кабы я пришел вдруг, да все бы платья ваши посмял, да свечи погасил бы, да вино все, которое ваши поклонники так дули за ужином, если бы я все это отнял да мужикам бы роздал или мастеровым, это еще лучше, из них больше проку будет... так те бы меня злым бы не назвали... Что вы на это скажете?
— Какое же вы имеете право... Кто же вам даст! — с досадой сказала Любаша.
— Право! Эх, Любовь Максимовна! Что такое право? Уж на что ваш чувствительный доктор плох, да и тот смекнул это: говорит, что закон есть суррогат добрых нравов.
— Что такое суррогат, вы мне скажите... Как вы любите слова такие употреблять...
— Это я в семинарии, Любовь Максимовна, привык к книжности... Схоластика!.. Вот вам еще... опять не поняли... Вы запишите да у своих джентльменов и спросите...
— Все не по вас! А там все люди хорошие... Например, Милькеев — разве он не ученый, не умный...
— Милькеев еще лучше других... Живой человек, не застыл, не даст заснуть себе... Милькеев еще перед другими молодец; ну, а еще-то кто?
— А Лихачев Александр Николаич? а Николай Николаич, предводитель!
— Нашли кого! Один псарь, другой все о легальном развитии дичь порет... Слыхали и мы... И нашим и вашим: как бы и перед мужичком полиберальничать, и дворянский окладец сохранить. Фарисей! Дома лампадку держит, чтоб мужики ему больше верили...
— А сама Катерина Николавна какая добрая... Мужиков хотела давно на волю отпустить с землей — не пошли...
— Расчухали, видно, что царской милости ждать не вернее ли будет! Впрочем, Катерина Николавна ничего еще, и знаете, есть французская поговорка: в царстве слепых кривые королями бывают... Так, разумеется, Катерина Николавна ваша между другими кривая... Хоть одним глазом, да видит... Это, Любовь Максимовна, французы так умно говорят, а не я...
— Я не люблю французов, — отвечала Любаша. — Вот еще вам Nelly, англичанка, какая милая!
— Напрасно французов не любите; они молодцы, как раз нос утрут тому, кто зазнался; a Nelly этой я хоть и не знаю, да не думаю, чтобы из Англии что-нибудь могло быть доброе... Самый подлый народ... Все равно, как Николай Николаич Лихачев, и туда и сюда... Либеральничают-либеральничают, а сами ни с места... Да впрочем, на что вам все это говорить, вам это скучно слушать... Скажите-ка лучше, что Варвара Ильинишна блистала там или нет?
