Алексей Писемский - В водовороте
– De la part des fous on peut s'attendre de tout![107] – произнесла Анна Юрьевна.
Барон на это ей ничего не сказал.
– Что же вы, однако, намерены делать? – спросил он ее потом, помолчав немного.
– Я сама не знаю!.. Должна буду удалить ее; но я и сама после этого выйду!.. Дайте мне перо и бумаги, я сейчас же это и сделаю.
Барон пододвинул то и другое Анне Юрьевне. Она села и написала:
«По письму вашему я сделаю распоряжение и велю бедной девушке подать в отставку. Какое неприятное чувство во мне поселяет необходимость повиноваться вам, вы сами можете судить, а потому, чтобы не подвергать себя другой раз подобной неприятности, я прошу и меня также уволить от должности: трудиться в таком духе для общества, в каком вы желаете, я не могу. Письмо мое, по принятому обычаю, я хотела было заключить, что остаюсь с моим уважением, но никак не решаюсь написать этих слов, потому что они были бы очень неискренни».
– Позвольте!.. Позвольте!.. – воскликнул барон, все время стоявший за плечом у Анны Юрьевны и смотревший, что она пишет. – Так писать нельзя, что вы в конце приписываете.
– Отчего же нельзя? – спросила настойчиво и капризно Анна Юрьевна.
– Оттого что вас под суд отдадут за подобное письмо. Разве можно в полуофициальном письме написать, что вы кого бы то ни было не уважаете!
– Ну, что ж из того, что отдадут под суд?.. Пускай отдадут: с меня взять нечего – я женщина.
– Это все равно; вас все-таки будут таскать в суд к ответам и потом посадят, может быть, на несколько времени в тюрьму.
Последнего Анна Юрьевна немножко испугалась.
– Позвольте, я вам продиктую, – подхватил барон, заметив несколько испуганное ее настроение, – все, что вы желаете выразить, я скажу и только соблюду некоторое приличие.
– Ну, диктуйте, – согласилась Анна Юрьевна, садясь снова за письмо.
Барон ей продиктовал:
«Получив ваше почтеннейшее письмо, я не премину предложить бедной девушке выйти в отставку, хоть в то же время смею вас заверить, что она более несчастное существо, чем порочное. Усматривая из настоящего случая, до какой степени я иначе понимала мою обязанность против того, как вы, вероятно, ожидали, я, к великому моему сожалению, должна просить вас об увольнении меня от настоящей должности, потому что, поступая так, как вы того желаете, я буду насиловать мою совесть, а действуя по собственному пониманию, конечно, буду не угодна вам».
– Вот видите, – заключил барон, кончив диктовать письмо, – вышло ядом пропитано, но придраться не к чему.
– Никакого тут яду нет. Не так бы к этим господам следовало писать! – возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо изорвала, а продиктованное бароном запечатала и отправила. Барон вообще, день ото дня, все больше и больше начинал иметь на нее влияние, и это, по преимуществу, происходило оттого, что он казался Анне Юрьевне очень умным человеком.
– Ecoutez, mon cher![108] – обратилась она к нему после некоторого раздумья. – Князь Григоров не секретничает с вами об Елене?
– Нет, не секретничает, – отвечал барон.
– Съездите к нему, будьте так добры, и расскажите все это! – заключила Анна Юрьевна.
Барон сделал гримасу: ему очень не хотелось ехать к Григоровым, так как он предполагал, что они, вероятно, уже знали или, по крайней мере, подозревали об его отношениях к Анне Юрьевне, а потому он должен был казаться им весьма некрасивым в нравственном отношении, особенно княгине, которую барон так еще недавно уверял в своей неизменной любви; а с другой стороны, не угодить и Анне Юрьевне он считал как-то неудобным.
– Пожалуйста, – повторила между тем та.
Барон, нечего делать, поднялся и поехал, а через какой-нибудь час вернулся и привез даже с собой князя. Сей последний не очень, по-видимому, встревожился сообщенным ему известием, что отчасти происходило оттого, что все последнее время князь был хоть и не в веселом, но зато в каком-то спокойном и торжественном настроении духа: его каждоминутно занимала мысль, что скоро и очень скоро предстояло ему быть отцом. О, с каким восторгом и упоением он готов был принять эту новую для себя обязанность!..
– Я рад с своей стороны, что Елена не будет служить, – сказал он Анне Юрьевне.
– Но я зато не рада!.. – возразила она. – Тут они затронули меня!.. Я сама должна через это бросить мое место.
– И то отлично, что вы бросаете место!.. Разве в России можно служить? – подхватил князь.
– Я также нахожу, что отлично кинуть подобную должность, – подтвердил и барон.
Ему давно хотелось навести как-нибудь Анну Юрьевну на эту мысль с тем, чтобы удобнее было уговорить ее ехать сначала за границу, а потом и совсем поселиться в Петербурге.
Анна Юрьевна, однако, доводами своих кавалеров мало убедилась и оставалась рассерженною и взволнованною.
Князь после того поехал сказать Елене о постигшей ее участи и здесь встретил то, чего никак не ожидал: дверь ему, по обыкновению, отворила Марфуша, у которой на этот раз нос даже был распухшим от слез, а левая щека была вся в синяках.
– Дома Елена Николаевна? – спросил он ее.
– Нет-с, никак нет! – ответила Марфуша, едва удерживаясь от рыданий.
– Но где же она? – спросил с беспокойством князь.
– Они совсем от маменьки уехали-с.
– Как совсем уехала? Куда уехала?
– В гостиницу Роше какую-то!.. Дворник сейчас и платья ихние повез туда за ними.
Князь понять ничего не мог из всего этого.
– Что же она рассорилась, что ли, с матерью? – спросил он.
– Не знаю-с, – отвечала Марфуша, недоумевавшая, кажется, говорить ли ей правду или нет.
– А Елизавета Петровна где? – спросил князь.
– Они дома-с.
Как ни противно было князю каждый раз встречаться с Елизаветой Петровной, но на этот раз он сам назвался на то, чтобы узнать от нее, что такое случилось.
– Поди, доложи, примет ли она меня? – сказал он Марфуше.
Та пошла.
– Пожалуйте, просят-с, – сказала она, возвратясь к нему в переднюю.
Князь пошел.
Елизавета Петровна приняла князя у себя в спальне и лежа даже в постели. Лицо у нее тоже было заплаканное и дышавшее гневом.
– Что Елена-то Николаевна ваша наделала со мной!.. – произнесла она тотчас же, как князь вошел.
– Что такое? – спросил тот.
Елизавета Петровна злобно усмехнулась.
– Разгневаться изволила… Эта сквернавка, негодяйка Марфутка, – чесался у ней язык-то, – донесла ей, что управляющий ваш всего как-то раза два или три приходил ко мне на дачу и приносил от вас деньги, так зачем вот это, как я смела принимать их!.. И таких мне дерзостей наговорила, таких, что я во всю жизнь свою ни от кого не слыхала ничего подобного.
Князь слушал Елизавету Петровну с понуренной головой и с недовольным видом; ему, видимо, казалось все это вздором и бабьими дрязгами.
– И все это по милости какой-нибудь мерзкой девки, – продолжала между тем та, снова приходя в сильный гнев. – Ну, и досталось же ей!.. Досталось!.. Будет с нее…
Елизавета Петровна, в самом деле, перед тем только била и таскала Марфушу за волосы по всем почти комнатам, так что сама даже утомилась и бросилась после того на постель; а добродушная Марфуша полагала, что это так и быть должно, потому что очень считала себя виноватою, расстроив барыню с барышней своей болтовней.
– Что ж, Елена Николаевна совсем от вас уехала? – спросил князь Елизавету Петровну.
– Совсем!.. Говорит, что не хочет, чтобы я ею торговала. Я пуще подбивала ее на это… Жаль, видно, стало куска хлеба матери, и с чем теперь я осталась?.. Нищая совсем! Пока вот вы не стали помогать нам, дня по два сидели не евши в нетопленных комнатах, да еще жалованье ее тогда было у меня, а теперь что? Уж как милостыни буду просить у вас, не оставьте вы меня, несчастную!
Елизавета Петровна повернулась при этом на своей постели и спустила одну руку до самого пола, как бы представляя, что она кланяется до земли.
– Будете вы обеспечены, этим не тревожьтесь! – сказал ей тот с досадой и собираясь уйти.
– А нынешний-то месяц получу ли, что прежде получала? Он уж весь прошел!.. – проговорила Елизавета Петровна кротким голосом.
– Получите и за нынешний и за будущий, – отвечал ей князь, выходя в залу и явно презрительным тоном.
Сев в карету, он велел как можно проворнее везти себя в Роше-де-Канкаль. Елена взяла тот же нумер, где они обыкновенно всегда встречались. При входе князя она взмахнула только на него глазами, но не тронулась с своего места. За последнее время она очень похудела: под глазами у нее шли синие круги; румянец был какой-то неровный.
– Прекрасно, отлично со мной вы поступали! – говорила она, подавая, впрочем, князю руку, когда тот протянул свою.
– Что такое я поступал? – отвечал тот, смеясь.
– Ничего!.. Смешно это очень!.. – продолжала искренно сердитым голосом Елена. – Хоть бы словом, хоть бы звуком намекнул мне, что у них тут происходит: хороша откровенность между нами существует!
