Юсиф Самедоглы - День казни
...Начал он, конечно, с того, что заверил всех присутствующих в большом литературно-общественном значении предстоящего юбилея Сади Эфенди, и добавил, что провести этот праздник памяти на самом высоком уровне - наш священный долг. Потом зачитал список юбилейных изданий поэта, в котором, конечно же, не значился его последний роман, и сообщил о перечне мероприятий. После всего этого Мухтар Керимли обратился к присутствующим с просьбой внести свои предложения и вопросы. Он взял дрожащей рукой стаканчик "армуды" и отпил еще глоток чаю.
Больной встал.
- У товарища, кажется, вопрос, - неожиданно дребезжащим голосом сказал Керимли, и многие неодобрительно воззрились на больного. По залу пробежал шепоток.
- Мухтар-муаллим, ходит слух, что у Сади Эфенди остался ненапечатанный роман. Может быть, вы знаете что-нибудь об этом романе?
Больной предвкушал, что сейчас вытянет большую рыбину в ловко закинутую сеть.
Мухтар Керимли приятно улыбнулся и, поправляя галстук, спросил:
- Как твоя фамилия?
Керимли отлично знал его фамилию! Больной назвался.
- Да, да, - поднимая руку, проговорил Керимли, - я вспомнил, ты автор монографии о творчестве Сади Эфенди, не так ли?
- Совершенно верно!
Керимли отпил еще глоток чаю, снова повозился с узлом галстука и сказал:
- Нет, дорогой, лично мне об этом романе ничего не известно.
Потом, как будто припоминая что-то забавное, Керимли засмеялся своим сухим трескучим смехом, как будто мешок гороху рассыпал, и больной вдруг в смятении огляделся, ему показалось, что вот настал час, и сейчас кто-то, а может быть, он сам выскажет Керимли все в глаза, но все, и он тоже, молчали, все были околдованы этим странным нечеловечьим смехом.
Больному вспомнилась фраза из дневника Сади Эфенди: "В этот раз тысяча петухов разом закукарекала".
- Бедняга, - продолжал Керимли своим тягучим, добродушным голосом, - да полнится светом его могила!.. Доныне, как живой, стоит у меня перед глазами. Очень аккуратно одевался покойный, бухарскую папаху носил, шубу, всегда в строгом костюме и при галстуке, на безымянном пальце левой руки носил, если мне память не изменяет, кольцо с бриллиантом. Артистичная была натура, да! Он снова засмеялся, и миллион горошин рассыпались по залу. - Мы тогда помоложе его были, обратились к нему, мол, уважаемый Сади Эфенди, говорят, ты новый роман написал, дай нам почитать, а он мне: ради всего святого, парень, отвяжись ты от меня!
В зале послышался смех, кое-кто зааплодировал. Как будто пришли на поминки, а выяснилось, что покойник жив!..
- Очень мнительный стал в последние годы, ну, просто до невозможности мнительный. - Лицо у Керимли стало печальным. - Нашлись среди нас, к сожалению, мерзавцы, к великому сожалению. Но и то сказать, сложные были времена, тяжелые времена... Итак?! Ни у кого больше вопросов нет?..
Вот и все!..
Какие же к черту вопросы после этого?! Юбилей будет проведен на самом высоком уровне, стало быть, беспокоиться не о чем, и напрасны все треволнения. Что же говорить после этого?!
"Мне захотелось бросить с места реплику, но перед глазами у меня встала жена, встало желчное лицо Мухтара Керимли, и я проглотил свой гнев, смолчал, не сказал ни слова", - вспомнилось ему из дневника Сади Эфенди.
Вот и все!.. Из этих сгустков отчаяния, из этих "вот и все!" составился целый караван, и караван этот шел у него перед глазами все оставшееся время до конца совещания. Будь проклят отец тврй, Мухтар Керимли!..
Окаянный, окаянный, окаянный мир!..
Когда расходились после совещания, Керимли окликнул больного, вернул его с порога, чтобы сказать, что ему очень понравилась монография и что Сади Эфенди, к величайшему сожалению, еще недостаточно оценен, и писать о нем надо много, очень много, надо раскрыть читателю всю глубину, все значение его замечательного творчества. Больной стоял, вскипая изнутри бессильным гневом, и молчал.
А что, собственно, он мог сказать? Его монографию похвалили. Юбилей Сади Эфенди проводится на самом высоком уровне.
Чего же еще? Да его за ненормального примут, если он хоть слово сейчас вякнет!..
Мухтар Керимли дружески пожал ему руку и сказал:
- Я знаю, вы с Салимой-ханум дружны, так передай ей от моего имени, чтобы не волновалась, не беспокоилась, все будет на самом высоком уровне. Он улыбнулся и заглянул больному в глаза. - Нельзя ей нервничать, у нее, кажется, со здоровьем не все в порядке?..
- Непременно передам, Мухтар-муаллим.
Потом Мухтар Керимли, не прощаясь, пошел к двери, а больной стоял и смотрел, как он, худой, щуплый, уходит по-старчески мелкой, подрагивающей походкой.
Когда официант принес осетрину на вертеле, в графинчике уже не оставалось ни капли водки.
- Халоглу*, - сказал больной, - принеси мне еще сто граммов.
______________ * Халоглу (хала оглу) - сын тети, кузен.
- Сию минуту!
Откуда, интересно, Керимли знает, что они с Салимой-ханум дружат? Не Салима-ханум сказала ему? В предъюбилейные полгода она каждую неделю ходила к нему на прием, это при том, что даже свои телефонные разговоры с ним, исследователем творчества ее отца, она конспирировала.
А в прошлом году, вспомнил больной, зимой в день рождения Керимли, она купила бешено дорогие парниковые розы и пошла с букетом поздравить его. Домой к нему пошла, старая дура. В метель и стужу!..
- Вы что-то сказали? - спросил официант, который принес заказанные сто граммов и наливал их в бокал.
- Сказал, - больной поднял голову и улыбнулся. - Сказал: "старая дура".
Официант засмеялся, пухлое лицо его с двойным подбородком стало круглым, как сковорода.
- Ничего больше не требуется? - спросил он е вежливой готовностью.
- Где у вас туалет? - тихо спросил больной.
- Пройдите мимо кухни и вверх по лестнице выйдете во двор, туалет там, во дворе.
Больной вспомнил, что он в подвале, потому и не спускаться, а подниматься по лестнице, чтобы выйти во двор.
Это был очень большой и необычный двор, он угнетал своей странностью. Зябко ежась от внезапного холода, больной понял, что его смущает в этом дворе - это идеально правильный четырехугольник из глухих серых стен без окон и дверей, единственным выходом во двор была дверь бара.
Больной не без страха оглянулся назад, так и есть, железная дверь из подвала закрыта наглухо. Интересно, подумал больной, а на фасаде этих зданий есть окна и двери?.. Больной стоял и смотрел на гладкие, как парусина, глухие стены, на уборную, дверь которой тоже была закрыта наглухо, и какой-то столбняк нашел на него, ему показалось, что он не сумеет открыть ни ту, ни эту дверь. У него дико заломило в голове и что-то с треском щелкнуло, это открылась одна из запертых дверей в его мозгу, и больной узнал Кирликира - крыса величиной с кота стояла перед уборной и смотрела на него.
Кто верит, пусть верит, не верит - не надо!
Больной зажмурился, потом со страхом открыл глаза, посмотрел на обледеневшие без окон и дверей, стены и услышал откуда-то издалека голос Замины:
- Не волнуйся, дорогой, тебя слегка лихорадило.
Больной снова открыл глаза и увидел, что он в своей кровати, а рядом стоит доктор Бергман в своих серебряных очках на носу.
- Мне холодно, доктор!..
Господи, чей это голос?!
Где-то вдали послышался звук колокольчика, он все приближался и скоро заполнил всю комнату, весь дом и весь мир.
- Мне холодно, доктор...
Доктор Бергман говорил ему что-то, но больной не расслышал, звон колокольчиков заглушал все звуки, и больной понял, что это телефон.
- Откуда? Из Тюмени? - раздраженно крикнула в трубку Замина. - Но у нас нет никого в Тюмени!
- Дай! Дай мне трубку! Скорей! - Больной открыл глаза и, превозмогая белый туман, увидел, как доктор Бергман взял из рук Замины телефонную трубку и приложил к его уху.
- Это я, я, Салима! - сказал он, задыхаясь, в трубку. В телефонной трубке гудел ветер, больного зазнобило, у него зуб на зуб не попадал.
- Нашла, нашла, нашла!.. - Голос Салимы-ханум доносился оттуда, где гудел ветер, из самого средоточия ветра. - Ты помнишь, я эпикриз тебе давала, который мне дал врач Акоп. Так вот, у его сына, у Сергея! Ты понял?!
- Хватит! - сказал доктор Бергман. - Тебе нельзя так долго говорить!
- Как называется? - спросил больной, и на этот раз услышал свой голос.
- Что - как называется?
- Роман... - Гулкий ветер из телефонной трубки сотрясал оконные рамы. Как называется роман?
- "День казни...".
Обе двери, и та, и эта, были наглухо закрыты, и от воющего в телефонной трубке удушливого ветра ухо глохло и слепнул глаз. Ветер, сорвавшийся из недр Пещеры Дедов, смешал воедино черные и белые тучи и погнал их в синее небо города, который называли городом ветров, он скрыл с глаз луну и звезды и яростным порывом распахнул настежь все закрытые двери. Конское ржание, крики сарбазов, запах крови и железа заполнили все клетки мозга...
Но над чернотой туч сияли все-таки звезды, и в их свете сияла незаконченная строфа поэта, который остался лежать с широко раскрытыми глазами.