Владимир Попов - Разорванный круг
- Ксения Федотовна, вы приглашены сюда не в качестве благородного свидетеля. Выскажите, будьте добры, свою точку зрения. Вы у нас самый крупный специалист в этой области.
Хотя все говорят сидя, Чалышева встает и, ни на кого не глядя, а уставившись куда-то в одну точку, начинает говорить тихим, заставляющим до предела напрягать слух, голосом:
- Я считаю, что ИРИС-1, или, как мы называем его в институте с высоты своего величия, "туземный антистаритель", не может ухудшить качество шин настолько, чтобы они изнашивались так быстро. В этом я убедилась, когда по совету Льва Витальевича Самойлова поехала на завод и без обычной нашей академической торопливости при решении чужих вопросов ознакомилась с работами, ведущимися в "Академии рабочих", как именует Олег Митрофанович институт рабочих исследователей. Это изумительно, товарищи! - Голос Чалышевой зазвучал четче, взволнованнее. - Мы ведь, грешным делом, не очень торопимся. Мы не так остро ощущаем нужды производства, оттого что они не давят на нас повседневно. Мы не знаем их во всем объеме и многообразии, не чувствуем своей кожей. И нам у рабочих многое надо позаимствовать. И ярость, с которой они ведут исследования, и нетерпимость ко всяким проволочкам, и бескомпромиссность суждений, и эмоциональный заряд почти взрывной силы.
Брянцеву казалось, что он сходит с ума. Если бы все это говорил Хлебников, он не так удивился бы. Хлебников - натура экспансивная, горячая, увлекающаяся, таких, как ни странно, легче бывает повернуть в другую сторону. Но Чалышева, этот манекен, напоминающий ему деревянную длинноногую куклу, Чалышева, у которой ни разу не проскользнула живая интонация в голосе, заговорила так взволнованно. И он, воспринимавший звуки еще и зрительно (бас у него - всегда черная бархатная лента, сопрано - светлая и узкая, как клинок шпаги, линия), вдруг представил себе ледяную поверхность реки с бурлящей водой в изломах.
Хлебников слушал Чалышеву в полном недоумении. Такого еще в его институте не было. Случалось, что научные работники меняли свою точку зрения. В резиновой промышленности не так уж редко все оказывается наоборот. Но чтобы выступать против руководителя института... Это неслыханно!
- Постойте, Ксения Федотовна, где же ваше мнение?! - исступленно выкрикнул он. - Вы сколько раз письменно доказывали, что все опыты Целина с церезином, с петролатумом - блеф. Вы восемь лет твердили это!
Чалышева посмотрела на стул, даже слегка наклонилась, чтобы сесть. Огонек, ненадолго засветившийся в ее всегда удивительно безжизненных глазах, потух, они сделались - нет, не стеклянными, - у стеклянных есть блеск, тусклыми, как у покойника. Но она не села, выпрямилась. Снова засветился в ее глазах огонек, и сейчас она была похожа на тихого, покорного, забитого зверька, который вдруг восстал против своего дрессировщика.
- Я несколько изменила свое мнение, - сказала она тоном, в котором проскользнули твердые нотки, и Брянцев тотчас воспроизвел в своем воображении нигде не виденную им ткань, мягкую, но с вделанными в нее металлическими нитями.
- Почему же вы мне об этом не сообщили?
- Я пыталась вчера сказать вам, но вы меня не захотели слушать. И разве я не могу изменить свое мнение без вашего разрешения?
И вызывающая поза, так не идущая к ее облику, и металлические прожилки в суконном голосе, и блеск глаз, давно потухших или даже вовсе не загоравшихся, приоткрыли Брянцеву всю глубину потаенной человеческой трагедии. Ему почему-то показалось, что этот человек, годами дремавший, проснулся, увидел все, что окружало его, да и себя самого как бы заново и возмутился, захотел расправить согбенную спину. Согбенную не корысти ради, а по недомыслию. Возмутился и восстал, не думая о том, что произойдет с ним завтра, ибо по натуре был честен и не мог лгать. Ни другим, ни себе.
- Друзья мои, - вдруг с тоской в голосе проговорила Чалышева, и таким странным показалось ее обращение здесь, в этом кабинете, в деловой, напряженной обстановке, что многие переглянулись и посмотрели на Самойлова. Тот сидел, опустив глаза, как это делают деликатные люди, когда перед ними обнажают душу. - Олег Митрофанович напомнил мне о моем мнении. Я расскажу вам, что такое мое мнение. Никто, кроме меня, не занимался антистарителем. Я была единственным специалистом. Что я говорила, то считалось непререкаемым. Мое мнение стало мнением института, и его отстаивали всюду, как честь мундира, как отстаивает сегодня профессор Хлебников, даже не спросивший моего мнения... Вот вам образец мнимой коллегиальности, когда мнение создается одним, а поддерживается всей организацией. Вот вам и причина того, что один человек, изобретатель, не отягченный учеными степенями, может оказаться правым, а целый институт - нет. Так получилось в данном случае. Мнение института сформулировала я. А я ошиблась. Ошиблась в методике исследования в озоновой камере.
- Значит, вы отказываетесь от выводов, которые сделали в своей диссертации? - многозначительно спросил Хлебников.
- Ее всю надо проверять заново...
Брянцев слушал Чалышеву, и ему все больше становилось не по себе. Не только от ее слов - от исступленной проникновенности, с какой они произносились. Казалось, она предупреждала других от подобных ошибок. И он подумал, что так Чалышева никогда раньше не говорила и больше никогда говорить не будет, что такая яркая вспышка у такой тусклой натуры равносильна самосожжению и может произойти лишь один раз в жизни.
- У нас в институте есть разные люди, и, ради бога, не судите обо всех по мне, - с истерической откровенностью продолжала Чалышева. - У нас есть таланты, люди семи пядей во лбу, они делают огромной важности работу. Там, где мы сосредоточиваем все свои силы, как лучи в фокусе, мы достигаем многого. Но у нас бывают и провалы. И я вам скажу, друзья мои: никто так не уверен в себе, как человек бездарный, и нет ничего страшнее в науке, чем бездари. От них и неверные пути поиска, и огульное отвергательство, и зависть, и склоки.
Она закрыла лицо платком и быстро вышла, почти выбежала из комнаты. Наступила тяжелая тишина.
Ее нарушил Самойлов.
- Я считаю самым правильным в данной ситуации поручить товарищу Брянцеву выяснить причины выхода из строя шин в Ашхабаде. Надо определить хоть одно неизвестное в этом уравнении со многими неизвестными и принять решение. А потом мы его обсудим. - И, не осведомившись, есть ли у кого возражения, он торопливо направился к двери.
Люди, вышедшие из кабинета, видели, как Самойлов и Чалышева ходили в конце длинного коридора, слышали, как он в чем-то горячо убеждал ее, но в чем, было непонятно, - сюда доносились только звуки его голоса.
Брянцев подошел к Саввину прикурить.
- Поклонитесь Чалышевой в ноги, - сказал Саввин, - иначе был бы из вас компот! А каков Дубровин, а? С виду мухи не обидит, а зубаст.
В раздевалке Брянцев помог Чалышевой накинуть дождевик, взял ее портфель, и они вышли на улицу.
- Я преклоняюсь перед вашим мужеством, - сказал Брянцев после долгого молчания. - Как вы решились...
- Какое там мужество... Его не было и нет. У меня и сейчас дрожат колени... Просто не могла иначе... А Хлебников успел порадовать меня пригрозил лишить звания кандидата.
- Лишать нужно тех, кто упорствует в своих заблуждениях, - попытался ободрить ее Брянцев.
- Основания у него для этого есть, Алексей Алексеевич. Знаете, в чем ужас? Я избрала неверный метод. Слишком искусственны условия в озоновой камере, а мы слепо верили ей, попавшись на удочку "непогрешимости" западной науки. Получается иногда, что плохо защищенные резины в озоновой камере дают хороший результат, а хорошие, такие, как ваша, - плохой. Вы понимаете теперь, чего стоит вся моя диссертация? Коммивояжер западных фирм...
Снова шли молча. Потрясенный глубиной человеческого страдания, Брянцев все же вспомнил, что его ждет Елена и безмерно волнуется за исход сегодняшнего разбирательства. Он сказал Чалышевой, что торопится, так как вечером уезжает в Ярославль, и объяснил, для чего.
- Переходите к нам на завод, - предложил он Чалышевой, чтобы как-то смягчить свой не совсем деликатный уход. - Я уже просил вас об этом. Повторяю свое приглашение.
- Вы знаете, что произошло? - монотонно произнесла Чалышева. - Я рухнула. Рухнула в своих глазах... Я считала себя непререкаемым авторитетом в области антистарителей, легко решала судьбы предложений и изобретений, в том числе таких, как ваше, и вот оказалось, что я ничего не стою, что все мои технические выводы и заключения зиждутся на неверной основе. Сегодня меня не стало. Я была, и меня нет...
- Ксения Федотовна, вы не рухнули, вы поднялись! - горячо возразил Брянцев, пытаясь помочь Чалышевой отделаться от навязчивых мыслей. - Отказ от заблуждений - больший подвиг, чем открытие истины!
- Успокаиваете? И на том спасибо... - Она грустно улыбнулась.
Брянцев попрощался с Чалышевой и, движимый вспышкой признательности, поцеловал ей руку.
