Евгений Салиас - Экзотики
— Какъ? Когда?.. Они дрались развѣ? — спокойно спросила молодая дѣвушка.
— Да, и графъ его убилъ наповалъ.
Эми посидѣла нѣсколько мгновеній молча, потомъ начала бѣлѣть, а затѣмъ опрокинулась на подушки безъ сознанія и не приходила въ себя два часа, несмотря ни на какія употребленныя средства. Придя въ себя, она показалась доктору въ крайне странномъ и, конечно, опасномъ положеніи.
XXI
Чрезъ мѣсяцъ весь великосвѣтскій кружокъ Парижа, но не мѣстный, состоящій изъ аборигеновъ, а наносный, состоящій изъ экзотиковъ, былъ въ полномъ сборѣ въ церкви Saint-Germain L'Auxerroix, гдѣ совершался обрядъ бракосочетанія извѣстнаго богача банкира съ извѣстной въ обществѣ une femme de Balzac.
— Il fallait bien finir par là! — говорили одни.- C'était tapageux…
— Tout est bien, qui finit bien!
— Можетъ быть, это не конецъ, а начало…
— Начало чего?..
— Второго романа.
— Вдовецъ и вдова — говорятъ, это самые счастливые браки.
— Да. И преимущественно когда обоимъ вмѣстѣ болѣе ста лѣтъ. А этимъ, кажется, капельку не хватаетъ для сотни.
— Il fait une grosse sottise!
— Почему?
— C'est une femme sur le retour. Si elle allait retourner…
Въ церкви, въ группѣ молодежи, былъ и журналистъ Мойеръ.
Онъ не былъ приглашенъ, а назойливо явился самъ. Странно улыбаясь или сдерживая смѣхъ, Мойеръ подъ звуки органа мурлыкалъ изъ «Belle Hélène» пѣсенку: «Le mari de la reine! Ri… de la reine! Ri… delà reine»…
Въ числѣ шаферовъ на свадьбѣ былъ и графъ Загурскій — у невѣсты, и герцогъ Оканья — у жениха.
Двѣ личности не были на свадьбѣ, и ихъ отсутствіе было замѣчено: графиня Нордъ-Остъ и Любовь Скритицына не присутствовали.
Молодая дѣвушка была серьезно больна и даже въ продолженіе недѣли чуть не при смерти. И ни для кого не было теперь тайной, какія причины вызвали опасную нервную болѣзнь. Что касается до красавицы-графини, то ходилъ слухъ съ сотней варіантовъ, что она поссорилась съ своимъ другомъ баронессой предъ самой свадьбой.
— Почему? — изумлялись близкіе люди, въ родѣ герцога Оканья, д'Ульгата.
— За графиней сталъ ходить по пятамъ японецъ виконтъ Фушигама.
— Что же баронессѣ до этого?
— Она слишкомъ обрадовалась замѣнѣ.
Мойеръ подхватилъ болтовню, сплетни и пересуды. И черезъ два дня послѣ вѣнчанія, когда молодые уѣхали на двѣ недѣли въ Пиренеи, въ газетѣ «Mappemonde» появилась «Nouvelle à la main».
«На дняхъ въ Парижѣ была блестящая свадьба, которой предшествовалъ разрывъ между двумя давнишними пріятельницами. Когда стали доискиваться причины ссоры, то кто-то сказалъ: Cherchez l'homme! На это многіе отвѣчали: Oh, alors… Il est tout trouvé».
Черезъ недѣлю газета перешла въ другія руки, и ходилъ слухъ, что ее за крупную сумму купилъ баронъ Герцлихъ. Зато тотчасъ появилась новая газетка: «Le Parisien», съ тѣми же именами сотрудниковъ, чтр исчезли со столбцовъ «Mappemonde». Въ ней говорилось съ пѣною у рта объ евреяхъ и ихъ эксплуатаціи всѣхъ и всего. Въ «Mappemonde» появилась тотчасъ статья, надѣлавшая много шуму въ журнальномъ мірѣ, подъ заглавіемъ: «Jacques l'Eventreur de la Presse».
Въ ней говорилось, что таинственный лондонскій преступникъ Жакъ-Распарыватель, безнаказанно рѣжущій женщинъ и ускользающій отъ рукъ правосудія, не такъ опасенъ обществу, какъ журналисты, которые подъ псевдонимомъ таскаютъ въ грязи и позорятъ чье-либо честное имя клеветами и выдумками, и не по злобѣ, а ради преступной выгоды…
Однимъ словомъ, статья бичевала новое, все сильнѣе развивающееся въ печати явленіе — шантажъ. Кто разумѣлся подъ именемъ Жака-Распарывателя Прессы — было ясно…
Однако въ газеткѣ «Le Parisien» не унялись, и въ ней начали появляться возмутительные намеки на нѣкоторыхъ иностранцевъ. Появился разсказъ: «Duc D'Ocanaille», осужденный на галеры за détournements de mineures. Затѣмъ появились путевыя письма изъ Америки, гдѣ описывалась милліонерша mistriss Irka-May, влюбленная въ своего лакея. Наконецъ, былъ пущенъ слухъ, что одинъ молодой русскій князь, извѣстный идіотъ, помѣщенъ въ maison de santé! Одновременно упоминался и превозносился постоянно богачъ д'Ульгатъ, аристократъ древняго рода, потомокъ крестоносцевъ…
Вскорѣ у газетки завелись вдругъ крупные фонды, она увеличилась въ объемѣ и прекратила нападки и намеки на извѣстныхъ Парижу экзотиковъ. Разумѣется, они постарались смѣнить гнѣвъ на милость.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ газетѣ стала превозноситься до небесъ замѣчательная красавица и замѣчательная пѣвица, равной которой Парижъ еще не видалъ, вдобавокъ обладательница брилльянтовъ на полмилліона. Ее называли то «La belle D'Albert», то «La Dame aux Diamants», то, наконецъ, «Nouvelle Diane chasseresse».
Одновременно бульварный міръ много толковалъ о журналистѣ Мойерѣ, который внезапно разбогатѣлъ и страшно сорилъ деньгами.
За это же время Владиміръ Ивановичъ Дубовскій ближе сошелся съ Гастингсомъ-Машоновымъ, понявъ, что это человѣкъ не простой, а въ самомъ дѣіѣ omnipotentia.
Дубовскій, зайдя однажды къ новому пріятелю, нашелъ у него журналиста Мойера, который держался какъ у себя дома.
Послѣ его ухода, Егоръ Егоровичъ объяснилъ, что Мойеръ — золотой человѣкъ, умница — и на всѣ руки. Будетъ депутатомъ и министромъ не позже двухъ-трехъ лѣтъ…
Дубовскій увидѣлъ на столѣ пріятеля французскую бумагу, гербовую, оффиціальную — донесеніе очень высокопоставленному лицу съ подписью крупнаго политическаго дѣятеля. Онъ, удивляясь, попросилъ объясненія.
Машоновъ заявилъ таинственно и самодовольно:
— Эта бумажка теперь у меня — спасибо Мойеру. А стоитъ она мнѣ пять тысячъ франковъ только… Въ Берлинѣ ей цѣна десять или двадцать тысячъ марокъ, да главное съ прибавкой почетной награды.
— Неужели такая личность, какъ онъ, — показалъ Дубовскій на подпись, — продастъ важную бумагу?..
— Не знаю. Это не мое дѣло, — смѣясь, отозвался Машоновъ, а самъ думалъ:- «Экой дуракъ! Не понимаетъ, что документъ не купили, а стибрили, и что деньги обыкновенно получаетъ не тотъ, у кого воруютъ».
Узнавъ, что Дубовскій собирается въ Россію, Машоновъ предложилъ сдѣлать полъ-дороги вмѣстѣ, такъ какъ онъ тоже собирался въ Берлинъ по крайне важному дѣлу.
ХХII
Когда Эми нѣсколько оправилась, Рудокоповъ передалъ ей письмо, давно пришедшее на ея имя.
Письмо было отъ Френча. Онъ писалъ:
«Эми! Когда вы будете читать эти строки, отъ меня останется на землѣ лишь трупъ въ гробу. Сердце, которое билось, чувствовало и любило васъ, будетъ… не знаю чѣмъ… Не хочу думать и говорить объ этомъ. Теперь я тамъ; придетъ день, и вы будете тоже тамъ… Но со мною ли? Когда писались эти строки, я этого не зналъ… Теперь, когда вы ихъ читаете — я знаю… Я васъ любилъ, васъ одну, за все мое земное существованіе… Любилъ искренно, глубоко, честно!.. Моя жизнь была слѣпой судьбой отдана вамъ, въ ваши руки, на вашъ произволъ, на вашу прихоть. Вы этой жизнью простодушно, по-дѣтски, играли, и проиграли ее дьяволу, отцу горя и несчастія. Но довольно… Вѣдь я уже мертвъ… Ничего вернуть нельзя. Можно вернуть одно — память обо мнѣ; мой земной обликъ — честнаго человѣка, или негодяя?.. Весь вопросъ въ этомъ. Ради этого я и пишу письмо, которое моя несчастная мать передастъ или перешлетъ вамъ… Эми, я — честный человѣкъ. Честь тамъ, гдѣ я теперь, не существуетъ… Но вы еще на землѣ, и я хочу, чтобы тамъ, гдѣ вы теперь, я былъ достоинъ вашихъ милыхъ, чистыхъ, дорогихъ мнѣ слезъ. Да, Эми, я честный былъ человѣкъ. Вотъ моя исповѣдь. Крестъ, который я несъ на землѣ, и подъ тяжестью котораго я изнемогъ и палъ на пути, — палъ, чтобы не встать… Вотъ онъ! Это — исторія мизернаго существованія гордаго человѣка…
„Я и братъ мой — дѣти бѣдной семьи… Братъ мой, младшій — сынъ мужа моей матери. Я, ея старшій сынъ — сынъ лорда, самаго древняго и богатаго рода, пэра Англіи, который обожалъ меня, собирался жениться на моей матери, чтобы узаконить мое положеніе… Но внезапная смерть его сказала свое рѣшающее слово. Мужъ моей матери, г. Френчъ, изъ жалости, далъ мнѣ свое имя, вмѣсто имени громкаго въ лѣтописяхъ Англіи.
„Покинувъ школу, мы съ братомъ переселились во Францію, чтобы легче и скорѣе выбраться изъ мрака нужды; оба хорошо подготовленные для спеціальныхъ занятій, мы поступили на службу въ банкирскій домъ Фингера, тѣсно связаннаго съ домами Ротшильдовъ. Наша карьера дѣлалась быстро; насъ полюбили, мы были полезнѣе другихъ, будущее обѣщало быть блестящимъ. Но зараза Парижа коснулась брата. Покуда я съ трудомъ вошелъ и вращался въ лучшемъ обществѣ, братъ попалъ въ иную, тоже блестящую среду, но прокаженную… Женщина сгубила его. Однажды братъ оказался преступникомъ: онъ сдѣлалъ подлогъ и растрату страшно крупной для насъ суммы.
«Я обожалъ мою мать… Моя мать нѣжно относилась ко мнѣ, но насиловала себя… Ея мужъ попрекалъ ее мною, и она не могла любить меня. Зато она обожала, боготворила настоящаго сына, а не поддѣльнаго. Я зналъ, что послѣдствія страшнаго поступка брата убьютъ мать. Я долго колебался, но рѣшился, однако, взять преступленіе брата на себя… Я васъ тогда еще не встрѣтилъ, Эми. При раскрытіи всего дѣла и начатаго слѣдствія, я отправился къ главѣ банкирскаго дома, къ 80-ти-лѣтнему старику Фингеру, и сознался во всемъ… во всемъ, чего не сдѣлалъ, не могъ сдѣлать по натурѣ. Старикъ, всегда любившій меня, какъ родного, всегда отличавшій и ставившій въ примѣръ другимъ, — былъ пораженъ до слезъ. Да. Я видѣлъ слезы, ради себя, на глазахъ чужого мнѣ человѣка. Старикъ объяснилъ мнѣ, что я долженъ искупить содѣянное, что денегъ ему не жаль, но молодого человѣка, котораго онъ любилъ и уважалъ, страшно жаль, въ смыслѣ разочарованія… Все, что сталъ говорить мнѣ этотъ безконечно-добрый, сердечный старецъ, взволновало меня настолько, что я, взявъ съ него слово въ сохраненіи тайны, признался снова… въ правдѣ. „Я честный! честный“! — закричалъ я ему, упавъ предъ нимъ на колѣни и цѣлуя его руки, какъ у родного дѣда.
