В Маклаков - Из воспоминаний

Про него острил Н. А. Хомяков: один только и остался в России славянофил, да и тот еврей. Блестящий стилист, плодовитый писатель, он был косноязычен и не умел двух слов связать устно; был тонкий эстет, но с карикатурною семитической внешностью. После окончания Университета я из виду его почти потерял; политикой он не занимался, да его взгляды на нее были очень примитивны; он мне когда-то внушал, что лучшее дело, которому можно было бы себя посвятить, это стать "земским начальником", на этом посту можно всего больше быть полезным народу. В последний раз я его увидал, когда в Москве читал публичную лекцию в первую годовщину смерти Толстого, под заглавием: "Толстой как общественный деятель". Мы могли только мельком обменяться словами; дороги наши тогда разошлись; я уже был тогда адвокатом и членом Государственной Думы, а он великолепным писателем и историком.

(см. на нашей стр. - Вячеслав Иванов и М. О. Гершензон "Переписка из двух углов"

Гершензон, 1869-1925, умер от голода в Петербурге , ldn-knigi)

Другой мой товарищ той же эпохи был Альфонс Эрнестович Вормс; мы познакомились с ним на том же семинарии Виноградова. Потом мы с ним очень дружили; он подолгу живал в моем имении. В отличие от {206} нас, которые в деревне ходили в русских рубашках, он был всегда в крахмальной сорочке и галстуке, с видом настоящего европейца. Был превосходным юристом: помогал разрабатывать сложные вопросы, принимал участие в составлении классических трудов - по русскому и советскому праву. Он остался в России, когда я навсегда уехал в Париж. Первое время мы с ним еще переписывались: он не терял надежды на эволюцию советской власти, а в письмах ко мне сравнивал события советской России с историческими датами, 6 августа, 17 октября и другими. Но увидать его больше мне уже не пришлось. Без его помощи я никогда не мог бы стать так скоро юристом.

В заключение хочу привести шуточное стихотворение Гершензона, в его частном письме ко мне, где он говорит и обо мне, и о Вормсе. Оно осталось в моей памяти; никогда, нигде напечатано не было и я хочу для литературы его сохранить; в этой небрежной шутке весь Гершензон, как мастер стиля и знаток литературы. Происхождение этого письма таково. По окончании факультета Гершензон на год уехал в Италию, по поручению "Русских ведомостей", куда и посылал свои статьи об Италии. Когда он вернулся в Москву, я дома его не застал и ему написал, приглашая ко мне приехать в имение. Описывая дорогу туда, я сказал, что с одного определенного места "всякий дурак укажет как нас найти". Сам Гершензон жил тогда в меблированных комнатах, которые назывались "Америка", в комнате без №, между 23-ей и 24-ой комнатами. Он на это письмо и отвечал мне стихами. {207} Привожу их на память:

Муж, умудренный наукой, светило двух факультетов,

Прозой иль скверною рифмой коснуться тебя не дерзая,

Слогом высоким Гомера, гекзаметром в древности славным

Речь с тобою веду. Внимай снисходительным ухом.

Третьего дня получил я посланье твое городское,

Но в презренных заботах (наем и устройство квартиры)

Дни по часам протекли и Лета их трупы пожрала.

Снова сей стих перечти - красою Елене подобный,

Мудростью - сыну Лаерта и силой Палееву сыну.

Только теперь, свободясь, спешу благодарным ответом.

Ибо тебе приказало любезное сердце вторично

Мне предложить развлеченье и отдых под сельскою кровлей.

Замысел друга достойный; но, может быть, скукой снедаем,

Ждешь ты рассказов про Тибр многоводный и город

Вечным зовомый и вместе дитя и владыка столетий?

Знай же, что если приеду, с утра и до вечера буду

Над корректурой сидеть, зане обречен я судьбою

Гранки стоверстные править, доколе пшеницей питаюсь.

Если же чужд ты корысти и движим лишь дружеским чувством,

Рад буду я посетить чертог твой сияющий златом,

Тот, что, как пишешь ты, может

Всякий дурак указать; найти его значит не трудно.

Щедры державные боги на глупость сынам человека.

Вижу, что был ты в Москве; быть может, и снова заедешь.

В мирную келью зайди меж двадцать четвертым и третьим

Нумером пустыни сей, Америки имя носящей.

Там поседелого мужа обрящешь меж кипами гранок,

Рад который пожать будет десницу твою.

Какова цензура последнего стиха! Оцените! Происшествие. Сейчас зашел ко мне Вормс; он сбрил бороду. Это стоит стихов. Подражание Шекспиру.

Восплачьте все, кому судьбой дано

Носить штаны (знак варварства у древних).

Тот, кто в очках, пусть разобьет очки,

Кто без очков, пусть даст своим глазам

Истечь до дна кровавыми слезами.

Свершилось. Вормс сбрил бороду. Когда

И с бородой он побеждал мгновенно

Сердца и нежных дев и молодиц,

То что же может быть, когда теперь

Он стал и свеж и юн,

И новою блистает красотою.

Вормс осажден (не город), а Альфонс.

и т. д.

{208} В связи с этим семинарием Виноградова, который чуть было из меня не сделал ученого, припоминаю другой случай, уже для курьеза, как иллюстрацию, изречения: habent sua fata libelli (Книги имеют свою судьбу.).

На семинарии "по средним векам" Виноградов задал мне реферат о Вертинском Картуларии, т. е. сборнике грамот, пожалованных этому монастырю по разным поводам. Было поучительно по ним следить, как вращалось колесо общественной жизни и ее интересов. В том же сборнике была полная опись монастырских владений, эксплоатируемых на разных условиях - рабским трудом, половниками и арендаторами.

Опись была довольно суха, переполнена одними цифрами; но мне, при изучении ее, удалось в них подметить одну особенность, которую объяснить я не мог, а все подробности которой теперь уже забыл. Была какая-то постоянная величина в отношении мужского и женского персонала на этих владениях. Объяснить себе этого постоянства я не умел, но и допустить в этом случайность не решался. Мы устроили предварительное совещание - я, Вормс, Гершензон, Гольденвейзер и другие специалисты этого семинария. Так как никто ничего не придумал, то решили считать это случайностью. В написанном мной реферате я заключал, что объяснения этого постоянства дать не могу, но случайность считаю невероятной. Виноградов объяснения тоже не видел, но согласился, что в некоторых случаях исследователь должен сказать - non liquet (Неясно.) но самый факт все же отметить и подчеркнуть. Так я и сделал.

Но "курьез" этой работы в том заключался, что когда через несколько лет я стал сдавать экстерном экзамены на Юридическом факультете, то, не имея времени для написания нового сочинения, я этот исторический реферат решил представить в Испытательную юридическую комиссию. Было неясно {209} только, по какой дисциплине права его можно было пустить? Мы зондировали нескольких профессоров, изменяя соответственно их специальности и заглавие сочинения. Наконец, его принял Гамбаров, по гражданскому праву. Вормс для него придумал заглавие:

"Влияние зависимого держания земли на гражданскую правоспособность на исходе Каролингского периода". В таком виде сочинение не только было принято, но и удостоилось со стороны Гамбарова очень лестного отзыва.

Чтобы упомянуть мое последнее похождение на историческом поприще, добавлю, что Виноградов затеял издать под своей редакцией сборник статей своих учеников под общим заглавием: "Книга для чтения по Истории средних веков". Сборник был представлен на премию Петра Великого и ее получил. Всех сотрудников я не помню, только Гершензона и его прекрасную статью о Петрарке и M. H. Покровского, будущего министра Народного просвещения в Советской России, об Исламе. Мне была задана статья о завоевании Англии Норманнами. Я ее теперь плохо помню. Знаю только, что все мое сочувствие было на стороне побежденного Гарольда, а не победителя Вильгельма, который свое завоевание начал с обмана и кончил зверским истреблением побежденных на Севере Англии. А между тем для самой Англии завоевание ее оказалось шагом вперед. И я заключал меланхолическим размышлением: "О Гарольде, его героизме, его смерти за правое дело забыли, а в злодее Вильгельме английский народ чтит одного из великих своих королей. Таков суд истории".

Так незаметно приблизилось время выпускных экзаменов по Историческому факультету.

Я всегда любил это время, а тут был на исключительном положении, как кандидат к оставлению при Университете. Председателем экзаменационной комиссии был декан Петербургского филологического {210} факультета Помяловский, добрейший человек, убежденный классик, который уже знал мою работу о жребии. Я был, кроме того, старостой курса. Помяловский ко мне благоволил и потому мы получали от него все льготы, которые могли желать для хода экзаменов. Мы решили за его любезность отблагодарить Помяловского, особенно для контраста с председателем Юридической испытательной комиссии проф. Сергиевским, который там свирепствовал, и поднести ему альбом с нашими фотографиями. Мы альбом изготовили и поехали на вокзал Николаевской железной дороги, к отходу его поезда. К удивлению, нас на вокзал не пустили. У меня среди администрации вокзала оказались знакомые; я пошел узнавать в чем дело, и оказалось курьезное совпадение. В одном поезде с Помяловским уезжал в Петербург председатель Юридической испытательной комиссии проф. Сергиевский. Он на экзаменах был несправедлив и пристрастен, и экзаменующиеся студенты его ненавидели. Откуда-то распространился слух, что они хотят при отъезде его сделать скандал; тогда власть решила просто никого из студентов на вокзал не пускать. Это огульное распоряжение было так глупо, что мне не стоило большого труда добиться отмены такого распоряжения, и мы были допущены.