М Пришвин - Мы с тобой (Дневник любви)
В этом свете появляется моя задача добиться увековечения этой любви-пристрастия (т. е. по-средством творчества выбросить из этой любви "смертные" остатки и сохранить "бессмертные". Этот путь дает: 1) смирение, 2) творчество. Толстовский путь разрыва обеспечивает: 1) гордыню, 2) прекращение творчества, 3) нелюбовь к людям.
Замечательно, что в 1910 году у Толстого нет ни одного слова о природе: она для него умерла и люди, он "отходил".
Как бы я ни любил для себя, ни жертвовал всем, включая самую жизнь,-все это не будет добродетелью, все это -- любовь для себя, и хвалиться тут нечем. Но любящему так "героически" представляется, будто он выходит из себя и не для себя живет, и через это наполняется великой гордостью, не подозревая, чтоон сам живет, больше чем когда-либо, для себя.
Я иногда ставлю себе вопрос: не есть ли у Л. вся ее любовь ко мне любовь-добродетель, путем сознательного великого мастерства представленная ею в глазах моих как любовь для себя? Почему, почему же не допустить возможности тончайшего обмана, граничащего с самообманом, относительно маскировки любви -- любви-добродетели любовью для себя... Знаю, что она станет опровергать и будет уверять, будто ни от одного мужчины она не получала такого полного удовлетворения. Я этому верил и верю... но пусть она гениальна в своем мастерстве, и если не обманет, то, как художник, самообманется; на самом же деле она вышла замуж за старого и некрасивого человека с целью, положим, помочь любимой матери и, может быть, даже самому писателю, даровитому и одинокому.
Тогда любовь-добродетель, ущемленная счастливой целесообразностью, сгущается до крайности, до свечения, и этот свет падает на старого, некрасивого, пусть даже горбатого, и делает его любимым и единственным.
Пусть будет так; спрашивается: если моя Л., такой мастер любви, сама создала свою любовь, то есть ли это для меня такой обман -- огорчительный факт? Конечно, нет. Я только с удивлением ширю глаза свои и буду по-прежнему жить с ней, и любить ее, и сживаться. Но почему же все-таки, разобрав, что жена меня любит не любовью для себя, а любовью-добродетелью, я чувствую себя преодолевающим не то обиду, не то ущемленность в своей самости, или обделенность природой?
Итак, вот скелет повести: он любит большой самоотверженной любовью и понимает ее как явление Целого, всего мира, обнятого его любовью. Он убежден, что он любовью своей выражает лучшее на земле. На самом же деле и такая любовь есть любовь для себя (эгоизм), а не добродетель. Она же знает лишь любовь как добродетель, и стремится любить для себя, и добивается воображением уверенности в том, что это есть действительная любовь для себя, хотя на самом деле это любовь-добродетель. Так они оба обманываются и вместе молятся разным лицам Троицы, он -- Отцу, она -- Сыну.
Мать моя была очень добрым человеком, а не добродетельным, и я такой же: чувствую, уважаю любовь-добродетель и неизбежные на ее пути страдания, а сам стою на своем и как нравственно здоровый человек боюсь усиливать естественное стремление в ту сторону.
Страстная радость жизни, выражаемая не греховными страстями, а любовью для себя и поэзией,-- почему это не чудо? Почему радостью жизни нельзя постигать, а непременно только страданием?
Однажды в ночном шепоте, совершенно беспорядочном, случайном и даже иногда бессмысленном, вышло так у меня, будто какие-то внешние мои достоинства, вернее, отчасти и внешние привлекли ее ко мне. Явная дрожь презрения пробежала у нее по телу, и это была судорога любви-добродетели. На самом деле нет ни малейшего безобразия в моем лице, но ей хочется, чтобы я был безобразен и уродлив,-- тут-то она и впилась бы в меня своей любовью!"
Выдумал, все выдумал! Не было этого! Впрочем, это твое право выдумывать, на то ты и художник.
...Но я не вынес бы ее любви-добродетели, если быв таланте своем не чувствовал себя мужчиной, способным любить для себя, и привлекать к себе, и показывать молодым и красивым кукиш!
Все понял! Встал с кровати после полуденного сна, и вдруг все стало ясно и открылся короткий смысл моих длинных домыслов:ничего нет в ней того, что я подозреваю, и нет этой любви-добродетели, и я тоже не заключен в любви для себя. Может быть, эти любви являются только образами выражения мужского и женского: мужчине соответствует любовь для себя (любовь-радость), а женщине -- жертвенная любовь".
В 1949 году М. М. делает следующую запись, исчерпывающую его интимную и творческую биографию: "Сегодня во время прогулки оглянулся и вдруг застал группу неодетых молодых в зеленой коре высоких деревьев в общении с небом. Сразу я по ним вспомнил деревья в Булонском лесу 47 лет тому назад. Тогда я раздумывал о выходе из положения, создавшегося благодаря моему роману, и тоже так поглядел на раскинувшиеся по горящему небу деревья, и вдруг все движение миров, солнц всяких, звезд сделалось мне понятным, и оттуда я перекинулся в свои запутанные отношения с девушкой, и решение выходило до того логически верное, что его надо было немедленно открыть ей. Я бросился к выходу из леса, нашел почтовую кабинку, купил синюю бумажку, попросил возлюбленную немедленно прийти на свидание, потому что все решено.
Наверно, она понять меня не могла: ничего не вышло из свидания, и я систему своих доказательств, заимствованную у звезд, совершенно забыл.
Было ли это у меня безумие? Нет, оно не было безумием, но стало, конечно, безумием, когда не встретило того, во что оно должно было воплотиться.
Совершенно то же произошло со мной десять лет тому назад. Пришла ко мне женщина, я ей начал раскрывать одну свою мысль. Она не поняла меня, считая за ненормального. Потом вскоре пришла другая женщина, я ей сказал это же самое, и она сразу же меня поняла, и вскоре мы с нею вошли в единомыслие.
Так, наверное, было бы и в том объяснении 47 лет назад: поняла бы -- и все! А то после того чуть ли не полвека я думал о себе как о сумасшедшем, стараясь писать так, чтобы меня все поняли, пока я, наконец, добился своего: пришел друг, понял меня, и я стал таким же хорошим, простым и умным человеком, как большинство людей на земле.
Тут интересно, что действие пола закрывалось душевным состоянием: нужно было, чтоб там (в духе) сошлось, чтобы тем самым открылась возможность действия здесь (во плоти, в обычных душевных переживаниях).
Итак, если там был Дух и Дева, то все воплощение зависело от Них. Рождалось там, а здесь лишь выходило. Не испытавшему, это нельзя рассказать -- он может только верить.
И, может быть, в этом-то и есть существо монаха: он, как неготовый жених, лично в духе растет еще. Конечно, и я по натуре своей искал в браке таинства, поглощающего меня целиком, отчего и захватила меня на всю жизнь любовь к призраку, с компенсацией видимости семейной. Так мы сохранялись с Лялей как , жених (дух) и невеста (богородица), и случай нас свел.
Пусть у нас не будет детей, но все равно брак наш навсегда будет таинством, и пусть он был не в церкви, а где-то в Тяжине, через нас Тяжино стало церковью.
6 ноября. С такой-то точки зрения семья в распространенной своей форме есть необходимость переживания какой-то ошибки (греха) в любви, и отсюда культ долга.
Но Ляля открыла мне глаза на возможность какой-то семьеобразовательной любви не на почве "ошибки" (греха) или, может быть, "хромозомы". Она верит в такую любовь так, что знает ее, и показывает примеры другим людям, и утверждает даже, что хороших людей, происходящих от этой любви, вообще больше, чем, скажем, "ошибочных", то есть рожденных по закону "хромозомы" (греха). Эта Лялина любовь, конечно, происходит от веры... И вот такая русская семья (православная или забывшая свои истоки) у нас, русских людей, была и распространялась по народу...
1941 г. 12 апреля. Их поняли как секту гнушения браком, но это неправда: они не гнушались, но шли по пути святости. И если бы она не пала, то умерла бы с ним как святая. И пусть она не выдержала, пала, но если бы он остался в живых, с ней, падшей, стал бы жить как с женой, и этот брак его,стал бы как путь, обходящий гору или какое-то иное препятствие, но привел бы его все равно к святости.
С его стороны был просто недосмотр, с ее -- уступчивость и пусть падение: она не разбилась в этом падении и, может быть, хромая, но опять бы пошла в гору, как идет теперь со мной и надеется еще попасть со мной в те же горы".
Я не знаю иных, кроме этих, в литературе записей личного подлинного опыта, в котором наконец-то завершается трагедия мировой истории: человек, пережив свое падение, покаяние, весь аскетический труд на пути спасения, вновь возвращается в исходноесостояние -- в рай, который в Новом Завете именуется уже по-новому -- Царство Небесное... Пусть этот опыт длился какие-то мгновения, но он был.Кроме того, эти записи Пришвина есть разрешение той жизненной трагедии, которую пережила я и которая описана в моей автобиографии.
"В 4 часа появилась Л., бесконечно усталая, но довольная тем, что приехала домой и что война наша кончилась.
