Василий Аксенов - Звездный билет (сборник)
Так мы сидели и занимались своими обычными разговорчиками. Мы всегда собирались у Сергея. Здесь как-то все располагало к таким разговорам, но в последнее время эти сборища стали напоминать какую-то обязательную гимнастику для языка, и в этой болтовне появилась какая-то фальшь, так же как во всей обстановке, в модернистских гравюрах на стене. Все это, по-моему, уже чувствовали.
Я смотрел на Катю. Она печально смеялась и курила. Мне бы с ней быть не здесь, а где-нибудь на метеостанции. Топить печь.
— Может, тебе не стоит столько курить? — сказал ей Сергей.
И только в музыке не было фальши, в металлических звуках, в резком полубабьем голосе Пола Анка. Я вскочил:
— Катюша! Катька! Пойдем танцевать?
Катя побежала ко мне, грохоча ботинками.
— «Они ушли чуть свет, сегодня с ними Кэт»! — закричал я, подлаживаясь под Анка.
— Ну как же я буду танцевать в этих чеботах? — растерянно улыбнулась Катя.
— Одну минуточку, — сказал Сергей и полез под тахту.
Я выкаблучивал, как безумный, и вдруг увидел, что он вытаскивает из-под тахты лучшие Катины туфельки. Он встал с туфельками в руках и посмотрел на Катю. Он держал туфельки как-то по-особенному и смотрел на Катю с каким-то новым, удивившим меня, дурацки-печальным выражением.
Катя насмешливо улыбнулась ему и выхватила туфельки.
Да, мы танцевали. Я показал, на что я способен.
— Ну, даешь, бородатая бестия! — кричал Стасик и хлопал в ладоши.
— Осторожно, Колька! — кричал Сергей, тоже хлопая.
Я крутил Катю и подбрасывал ее, мне это было легко, у меня хорошие мускулы, и чувство ритма, и злости достаточно. И танец был немыслим и фальшив, потому что не так мне надо с ней танцевать.
Когда кончилась эта свистопляска, мы с Катей упали на тахту. Мы лежали рядом и шумно дышали.
— Скоро мне уже нельзя будет танцевать такие танцы, — тихо сказала она.
— Почему? — удивился я, чувствуя приближение чего-то недоброго.
— Я беременна, — сказала Катя. — Начало второго месяца… — Мне показалось, что я сейчас задохнусь, что тахта поехала из-под меня и я уже качаюсь на одной спице и вот-вот сорвусь. — Да, — прошептала она, — вот видишь… Все и еще это. — И она погладила меня по голове, а я взял ее за руку.
Мы не обращали внимания на то, что на нас смотрят Сергей и Стаська. «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова, так и жизнь пройдет»… — вертелось у меня в голове.
— Ну, будь веселым, — сказала Катя, — давай, весели меня.
— Давай повеселю, — сказал я.
Мы снова начали танцевать, но уже не так, да и музыка была другая.
В это время раздался звонок. Сергей пошел открывать и вернулся с Эдиком Танакой. Эдик весь заиндевел, видно, долго болтался по морозу.
— Танцуете? — угрожающе сказал он. — Танцуйте, танцуйте. Так вы все на свете протанцуете.
Катя заулыбалась, глядя на Танаку, и у меня почему-то немного отлегло от души с его приходом. Он всегда заявлялся из какого-то особого, спортивного, крепкого мира. Он был очень забавный, коренастый, ладненький такой, с горячими коричневыми глазами. Отец у него японец. Наш простой советский японец, а сам Эдик — чемпион по лыжному двоеборью.
— А ну-ка, смотрите сюда, ребятки! — закричал он и вдруг выхватил из-за пазухи что-то круглое и оранжевое.
Он выхватил это, как бомбу, размахнулся в нас, но не бросил, а поднял над головой. Это был апельсин.
Катя всплеснула руками. Стаська замер с открытым ртом, прервав наблюдения над своим организмом. Сергей оценивающе уставился на апельсин. А я, я не знаю, что делал в этот момент.
— Держи, Катька! — восторженно крикнул Эдик и бросил Кате апельсин.
— Ну что ты, что ты! — испуганно сказала она и бросила ему обратно.
— Держи, говорю! — И Эдик опять бросил ей этот плод.
Катя вертела в руках апельсин и вся светилась, как солнышко.
— Ешь! — крикнул Эдик.
— Ну что ты! Разве его можно есть? — сказала она. — Его надо подвесить под потолок и плясать вокруг, как идолопоклонники.
— Ешь, Катя, — сказал Сергей. — Тебе это нужно сейчас.
И он посмотрел на меня. Что такое? Он знает? Что такое? Я посмотрел на Катю, но она подбрасывала апельсин в ладошках и забыла обо всем на свете.
— Мужчины, быстро собирайтесь, — сказал Эдик. — Предстоит великая гонка. В Талый пришел пароход, битком набитый этим добром.
— Это что, новый японский анекдот? — спросил Стасик.
Сергей, ни слова не говоря, ушел в другую комнату.
— Скептики останутся без апельсинов, — сказал Эдик.
Тут Стаська, видно, понял, что Эдик не врет, и бросился в переднюю. Чуть-чуть не грохнулся на паркете. Катя тоже побежала было за ним, но я схватил ее за руку.
— Тебе нельзя ехать, — сказал я. — Тебе же нельзя. Ты забыла?
— Ерунда, — шепнула она. — Мне еще можно.
Открылась дверь, и показался во всех своих мотоциклетных доспехах Сергей Орлов. Он был в кожаных штанах, в кожаной куртке с меховым воротником и в шлеме. Он застегивал краги. В другое время я бы устроил целый цирк вокруг этой кожаной статуи.
— Мы на мотоцикле поедем, Сережа? — спросила Катя, прямо как маленькая.
— Ты что, с ума сошла? — спросил он откуда-то сверху. — Тебе же нельзя ехать. Неужели ты не понимаешь?
Катя сбросила туфельки, влезла в свои ботинки.
— Ладно, — сказал он и кивнул мне. — Пойдем, поможешь мне выкатить машину.
Он удалился, блестя кожаным задом. Эдик сказал, что они со Стаськой поедут на его мотоцикле, только позже. К тому же ему надо заехать в Шлакоблоки, так что мы должны занять на них очередь. Катя дернула меня за рукав:
— Ну что ты стоишь? Скорей!
— Иди-ка сюда, — сказал я, схватил ее за руку и вывел в переднюю. — От кого ты беременна? — спросил я ее в упор. — От него? — И я кивнул на лестницу.
— Идиот! — воскликнула она и в ужасе приложила к щекам ладони. — Ты с ума сошел! Как тебе в голову могло прийти такое?
— Откуда он знает? Почему у него были твои туфли?
Она ударила меня по щеке не ладошкой, а кулачком, неловко и больно.
— Кретин! Порочный тип! Подонок! — горячо шептала она. — Уйди с глаз моих долой!
Конечно, разревелась. Эдик заглянул было в переднюю, но Стаська втянул его в комнату.
Я готов был задушить себя собственными руками. Я никогда не думал, что я способен на такие чувства. У меня разрывалось сердце от жалости к ней и от такой любви, что… Я чувствовал, что сейчас расползусь здесь на месте, как студень, и от меня останется только мерзкая сентиментальная лужица.
— Ты… ты… — шептала она, — тебе бы только мучить… Я так обрадовалась из-за апельсина, а ты… С тобой нельзя… И очень хорошо, что у нас ничего не будет. Иди к черту!
Я поцеловал ее в лоб, получил еще раз по щеке и стал спускаться. Идиот, вспомнил про туфельки! Это было в тот вечер, когда к нам приезжала эстрада. Я крутился тогда вокруг певицы, а Катя пошла к Сергею танцевать. Кретин, как я мог подумать такое?
Во дворе я увидел, что Сергей уже вывел мотоцикл и стоит возле него, огромный и молчаливый, как статуя командора.
3. Герман Ковалев
Кают-компания была завалена мешками с картошкой. Их еще не успели перенести в трюм. Мы сидели на мешках и ели гуляш. Дед рассказывал о том случае со сто седьмым, когда он в Олюторском заливе ушел от отряда, взял больше всех сельди, а потом сел на камни. Деда ловили на каждом слове и смеялись.
— Когда же это было? — почесал в затылке чиф.
— В пятьдесят восьмом, по-моему, — сказал Боря. — Точно, в пятьдесят восьмом. Или в пятьдесят девятом.
— Это было в тот год, когда в Северо-Курильск привозили арбузы, — сказал боцман.
— Значит, в пятьдесят восьмом, — сказал Иван.
— Нет, арбузы были в пятьдесят девятом.
— Помню, я съел сразу два, — мечтательно сказал Боря, — а парочку еще оставил на утро, увесистых.
— Арбузы утром — это хорошо. Прочищает, — сказал боцман.
— А я, товарищи, не поверите, восемь штук тогда умял… — Иван бессовестно вытаращил глаза. Чиф толкнул лампу, и она закачалась. У нас всегда начинают раскачивать лампу, когда кто-нибудь «травит».
Качающаяся по стенам тень Ивана с открытым ртом и всклокоченными вихрами была очень смешной.
— Имел бы совесть, Иван, — сказал стармех, — всем ведь только по четыре штучки давали.
— Не знаете, дед, так и не смейтесь, — обиженно засопел Иван. — Если хотите знать, мне Зина с заднего хода четыре штуки вынесла.
— Да, арбузы были неплохие, — сказал Боря. — Сахаристые.
— Разве то были арбузы! — воскликнул чиф. — Не знаете вы, мальчики, настоящих арбузов! Вот у нас в Саратове арбузы — это арбузы.
— Сто седьмой в пятьдесят девятом сел на камни, — сказал я.
Все непонимающе посмотрели на меня, а потом вспомнили, с чего начался спор.
— Почему ты так решил, Гера? — спросил боцман.
— Это было в тот год, когда я к вам попал.
Да, это было в тот год, когда я срезался в авиационный техникум и пошел по жаркому и сухому городу куда глаза глядят, не представляя себе, что я могу вернуться домой к тетиным утешениям, и на стене огромного старинного здания, которое у нас в Казани называют «бегемот», увидел объявление об оргнаборе рабочей силы. Да, это было в тот год, когда я сел на жесткую серую траву возле кремлевской стены и понял, что теперь не скоро увижу Казань, что мальчики и девочки могут на меня не рассчитывать, что я, возможно, увижу моря посильнее, чем Куйбышевское. А за рекой виднелся наш Кировский район, и там, вблизи больших корпусов, моя улица, заросшая подорожником, турник во дворе, тетин палисадник и ее бормотание: «Наш сад уж давно увядает, помят он, заброшен и пуст, лишь пышно еще доцветает настурции огненный куст». И возле старого дощатого, облупившегося забора, который почему-то иногда вызывал целую бурю воспоминаний неизвестно о чем, я, задыхаясь от волнения, читал Ляле свой перевод стихотворения из учебника немецкого языка: «В тихий час, когда солнце бежит по волнам, я думаю о тебе. И тогда, когда, в лунных блестя лучах, огонек бежит…» А Ляля спросила, побагровев: «Это касается меня?» А я сказал: «Ну что ты! Это просто перевод». И она засмеялась: «Старомодная чушь!» Да, это было в тот год, когда я впервые увидел море, такое настоящее, такое зеленое, пахнущее снегом, и понял, что я отдам морю всю свою жизнь. А Корень, который тогда еще служил на «Зюйде», засунул мне за шиворот селедку, и ночью в кубрике я ему дал «под ложечку», и он меня очень сильно избил. Да, это было в тот год, когда на сейнер был назначен наш нынешний капитан Володя Сакуненко, который не стал возиться с Корнем. Корень пытался взять его на горло и хватался за нож, но капитан списал его после первого же рейса. Да, это было в тот год, когда я тайком плакал в кубрике от усталости и от стыда за свое неумение. Это было в тот год, когда окончательно подобрался экипаж «Зюйда». А арбузы, значит, были в пятьдесят восьмом, потому что при мне в Северо-Курильск не привозили арбузов.
