Юрий Тынянов - Кюхля
Николай задумался.
- Все дело в этом, - сказал он тихо, - все дело в этом. Гвардия меня не любит.
- Канальство, - пробормотал Мишель, - любят - не любят. Они никого не любят.
Николай опять спросил, глядя в упор на Мишеля, по-французски (когда братья хотели быть откровенными, они говорили по-французски; русский язык был для них язык официальный):
- Ты полагаешь, Константин думает отречься серьезно?
Мишель, глядя в сторону, сделал какой-то жест рукой.
- Почем я знаю, он мне ничего не говорил. Видишь сам по письмам.
- Я ничего не вижу по письмам, - сказал, вздохнув и нахмурясь, Николай.
Мишель посидел, барабаня пальцами, потом подумал о себе и заговорил злобно:
- Черт возьми, в какое же ты меня положение поставил? Присягать Константину не могу, тебе тоже, отовсюду расспросы. Черт знает что такое!
Николай ему не ответил. Он сидел и писал письмо Константину.
Прошел день.
Придворные действительно начинали шептаться: ни Мишель, ни его свитские Константину не присягали. В этом было что-то неладное, что-то зловещее даже. От свиты Мишеля полз шепот к придворным, от придворных - из дворца во дворец. Он грозил перейти из дворцов на площади.
Фельдъегерь давно уже скакал в Варшаву к Константину с письмом Николая.
Николай умолял его императорское величество государя Константина приехать в Петербург. Мать писала его императорскому величеству несколько иначе: просила официального манифеста либо о вступлении на престол, либо об отречении. А ответа от Константина не было.
Утром 5 декабря Николай сказал Мишелю озабоченно (он только что имел разговор с Бенкендорфом) :
- Твое пребывание здесь становится действительно неудобным. Константин молчит. Дольше ждать ни минуты нельзя, не то произойдет несчастье. Maman просит тебя ехать к Константину. Да или нет - либо пускай приезжает царствовать немедля, либо - официальный манифест об отречении. Этак дальше невозможно. Поезжай сегодня же. Останавливай по дороге курьеров и распечатывай депеши - чтобы не разъехаться с ответом. А теперь maman к себе просит.
Мишель поморщился и отправился к матери. Секретарь Марии Федоровны выдал ему удостоверение:
"Предъявитель сего открытого предписания его императорское высочество государь великий князь Михаил Павлович, любезнейший мой сын, уполномочен мной принимать моим именем и распечатывать все письма, пакеты и прочее, от государя императора Константина Павловича ко мне адресованные.
Мария".
Мать долго говорила с Мишелем. Потом она обняла его и сказала настойчиво, подняв указательный палец:
- Quand vous verrez Constantin, dites et repetez lui bien, que si l'on en a agi ainsi c'est parce qu'autrement le sang aurait coule 1.
Мишель хмуро повел плечами и пробормотал:
- Il n'a pas coule encore, mais il coulera 2.
1 Когда вы увидите Константина, скажите ему и растолкуйте, что если так поступили, то это потому, что иначе пролилась бы кровь (франц.).
2 Она еще не пролилась, но она прольется (франц.),
В тот же день он скакал обратно. Перед самой заставой он вдруг остановил коляску, велел остановиться двум свитским генералам, которые ехали с ним. Он соображал:
"Не вернуться ли?"
Потом махнул рукой и поехал.
V
Когда Вильгельм ушел от Рылеева, он почувствовал радость. Сердце билось по-другому, другой снег был под ногами. Навстречу шли люди, бежали извозчичьи кареты. Солнце лилось на снег. Проиграли куранты на Адмиралтействе - двенадцать часов. Полчаса назад Рылеев принял его в общество.
У окон книжного магазина Смирдина толпился народ. Вильгельм подошел к окнам. В одном окне висело два портрета: один изображал человека с горбатым носом и глубокими черными глазами, другой - юношу с откинутой назад головой.
"Риэго, Квирога, - с удивлением прошептал Вильгельм. - Что за странное совпадение". А в другом окне, главным образом привлекавшем внимание публики, был выставлен большой портрет Константина. Румяное лицо, широкое, скуластое, с крутыми белокурыми бачками, с непонятными светлыми глазами, смотрело с портрета непристойно весело. На портрете была надпись: "Его императорское величество самодержец всероссийский государь император Константин I".
- На папеньку будет похож, - говорил мещанин в синей поддевке. - Носик у них курносый, в небо смотрит.
- Вы, дяденька, на нос не смотрите, - сказал молодой купец. - И без носа люди могут управлять. Тут не нос, дяденька, нужен.
Офицер в меховой шинели покосился на них и улыбнулся.
- Для начала недурные разговоры, не правда ли? - спросил он быстро по-французски Вильгельма.
Вильгельм засмеялся, вздохнув полною грудью, и пошел дальше. Все было странным в этот день.
Прошел высокий гвардеец, бряцая шпорами, укутавшись в шинель. Он что-то быстро говорил человеку в бобрах. "Может быть, и они?" - Вильгельм улыбнулся блаженно.
Ему захотелось повидать Грибоедова сейчас же.
- Ах, Александр, Александр, - проговорил он вслух, не замечая, что слезы текут у него по лицу.
Почему здесь, на Невском, нет в этот час ни Грибоедова, ни Пушкина, ни Дуни?
Вильгельм взял извозчика и поехал к брату Мише. Только что он узнал от Рылеева, что Миша в обществе давно.
Он увидел его, пасмурного, молчаливого, деловитого, вспомнил на секунду отдаленно отца, сбросил шинель, подбежал, путаясь ногами, обнял брата и заплакал.
- Миша, брат, мы вместе до конца, - бормотал он. Миша взглянул на него и застенчиво улыбнулся. Ему
было чего-то стыдно, он избегал взгляда брата и спросил у него коротко, не договаривая, как бывало в детстве:
- Ты давно?
- Только что, - сказал, бессмысленно улыбаясь, Вильгельм.
Они помолчали. Говорить было трудно и, кажется, не нужно. Было весело, немного стыдно. Миша спросил брата, улыбаясь:
- Хочешь завтракать?
Они высоко подняли стаканы и молча чокнулись.
- Я к тебе по поручению, - вспомнил Вильгельм. - Меня Рылеев прислал спросить, как дела идут.
Миша стал деловит.
- На Экипаж можно надеяться твердо. Сейчас ко мне должны прийти Дорофеев и Куроптев. Они все знают, поговори с ними.
Дорофеев и Куроптев были главными агитаторами среди матросов. Они были старыми знакомыми Вильгельма. Скоро они пришли. Миша спросил их весело:
- Ну что, как дела идут?
Дорофеев переминался с ноги на ногу, Куроптев посмотрел исподлобья.
- Можете все говорить, - сказал Миша, - брат знает.
Дорофеев улыбнулся широко.
- А ей-богу, ваше благородие, - сказал он Вильгельму, - как я посмотрю, весь народ нынче обижается. Про нас что говорить. Сами знаете, про нас как говорится: я отечества защита, а спина всегда избита; я отечеству ограда - в тычках-пинках вся награда; кто матроса больше бьет, и чины тот достает. (Дорофеев сказал песенку скороговоркой и был доволен, что это так, между прочим, удалось.) Вот матросы, известное дело, обижаются. А и остальным жителям, видать, не сладко. Всем другого хочется.
Вильгельм бросился к нему и пожал его руку. Дорофеев сконфузился и руку подал как дерево. Рука была мозолистая, жесткая.
Куроптев говорил Мише с самодовольством старого матроса:
- Будьте покойны. Я наш батальон как свои пять пальцев знаю. Все как есть в случае чего выйдем. Только придите и скомандуйте: так и так, братцы, на площадь шагом марш. Все пойдут в лучшем виде.
VI
Вернувшись к себе, Вильгельм застал Левушку Пушкина. Блёв мирно спал на диване, свернувшись калачиком. Саши дома не было. Вильгельм растолкал его и засмеялся сонному его виду.
- Левушка, друг дорогой, - он поцеловал Левушку. Какой человек прекрасный Левушка!
Левушка с удивлением осмотрелся - он ждал Вильгельма, кутил вчера и заснул на диване.
Потом вспомнил, зачем пришел, и равнодушно достал из кармана бумагу.
- Вильгельм Карлович, Александр прислал стихи - тут есть и до вас относящиеся. Просил вам передать.
Месяца полтора назад отпраздновал Вильгельм с Яковлевым, Дельвигом, Илличевским, Комовским и Корфом лицейскую годовщину, и все пили за здоровье Александра.
Паяс 200 номеров вспомнил старые свои проказы и паясничал - было весело.
Бумага, которую передал теперь Вильгельму Левушка, были стихи Александра на лицейскую годовщину. Левушка уже давно ушел, а Вильгельм все сидел над листком.
Он прочитал протяжным голосом, тихо:
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво;
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся - но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Он замечал, как голос его переходил в шепот, а губы кривились; читал он с трудом и уже почти не понимая слов:
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг...
Он заплакал быстро, как ребенок, сразу утер слезы и заходил по комнате. Нет, нет, и это уже прошло. Не будет уединенья, не будет отдыха. Кончены расчеты с молодостью, прошла, пропала, разлетелась, один Пушкин от нее остался. Но его Вильгельм не забудет. Кончено.
