Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев
Он старался удержать перед собой ускользающий образ Клавдии — и не мог удержать. Опомнившись — гнал этот образ и не мог отогнать. Расплавленная вода сверкала ему в глаза горячим блеском, щемящая мучительная тоска ныла в груди, он замирал над своими удочками… Полуденный зной, тишина, в реке опрокинулись дремлющие зеленые берега, облака, тростники, деревья и неподвижная одинокая фигура в широкополой рыбацкой шляпе…
Однажды поздним вечером, в одиннадцатом часу, паровоз, вернувшийся из очередного рейса, стоял на запасном пути, близ пакгауза. Вальде беседовал сверху из будки с Петром Степановичем. Старик ходил куда-то по делам и, возвращаясь, задержался у паровоза.
Вальде попыхивал трубкой, торжествующе посмеивался:
— А в следующий раз я пройду весь перегон за четыре с половиной часа. Наставник, может быть, ты желаешь спорить со мной?..
— За четыре с половиной часа! Этакий перегон!
Петр Степанович воспламенился и уже занес руку, чтобы ударить по широкой ладони Вальде, но посмотрел ему в лицо и хитро улыбнулся.
— Пройдет, окаянный! По глазам вижу! Оно, конечно, на этаком паровозе можно спорить. Я и сам бы на этаком паровозе…
— Ну что же, — ответил Вальде, а глаза его совсем сощурились и были как светлые щелочки на красном лице. — Ну что же, наставник, идем в моя бригада, подавай заявление. Ты будешь на этот паровоз вместо песочница…
И, вынув трубку изо рта, Вальде захохотал, сам восхищенный своей тяжеловесной остротой. Петр Степанович, придерживая очки, вторил дробно и тонко, по-стариковски.
Оставив на паровозе Михаила, они вдвоем пошли вдоль по линии: старик — домой, Вальде — в душевую, купаться. Они расстались около пакгауза. Вальде на прощание сильно тряхнул руку Петра Степановича.
— Значит, не хочешь спорить, наставник!
Они стояли под самым фонарем, издалека заметные в сильном и резком свете.
— Петр Степанович! — донесся голос Фомы Лукачева. — Петр Степанович, иди-ка сюда!
— Сейчас! — отозвался Петр Степанович, поворачивая к пакгаузу.
В темноте завыл и загремел цепью кобель, узнавший по голосу хозяина.
На освещенной высокой площадке пакгауза стояли двое: Фома Лукачев в меховом полушубке и подшитых валенках, с берданкой в руках и какой-то неизвестный в мягком сером костюме, в кепке с большим козырьком. Тень от козырька накрывала все лицо, виден был только узкий рот и подбородок. Неподалеку маячила фигура второго сторожа. Невидимый кобель продолжал выть и греметь цепью где-то за ящиками.
— Вот ходит какой-то гражданин, — взволнованно говорил Фома. — Я его задержал, говорю, что нельзя. Он чего-то лопочет непонятное, не по-русскому…
Обращаясь к неизвестному (это был Катульский-Гребнев-Липардин, применивший свой знаменитый прием «под иностранца»), Фома воскликнул с отчаянием:
— Нельзя ходить здесь, понимаете или нет! А также документы предъявить нужно!
Катульский молча пожал плечами. Вид у него был наивно-комический. Петр Степанович колюче смотрел на него из-под очков: этот «иностранец» ему не понравился.
Катульский осторожно и незаметно покосился на край площадки. Там, в длинных коридорах пустых составов сразу начиналась темнота. Но Фома, точно угадывая мысли Катульского, стоял со своей берданкой у самого края, загораживая путь. Катульский покосился в другую сторону. Свободно. Хилого Петра Степановича он в расчет не принимал. За спиной слышал он шаги и кашель второго сторожа. Положение было напряженным, оставался только один выход — рвать когти, и Катульский выбирал момент.
Петр Степанович спросил:
— Вы откуда, гражданин? Вы кто такой?
Катульский молчал. Петр Степанович повторил свой вопрос:
— Вы кто такой? Паспорт у вас имеется или нет?
Катульский что-то промычал, изображая, что не понимает. Глаза его остро блестели в тени козырька. Петр Степанович решительно сказал:
— Веди к дежурному сержанту. Там и по-иностранному разберутся.
Катульский незаметно придвигался все ближе к Петру Степановичу и вдруг одним гигантским прыжком сиганул в темноту.
— Держи! — заорал Фома блажным голосом и повалился в своем полушубке куда-то вниз, гремя берданкой.
— Держи! — тонко и дребезжаще завопил Петр Степанович, прыгая вслед за ним.
Яростно вскинулся, услышав погоню, кобель. Он рвался, хрипя и давясь, но цепь с размаху опрокидывала его на спину, и тогда над ящиками показывалась его седая, свирепая, клыкастая морда. Погоня уходила все дальше. Второй сторож слушал, приплясывая на месте от азарта и нетерпения.
…Михаил, высунувшись, повис на поручнях. «Держи!» — неслись в темноте тревожные голоса. И вдруг вынырнул откуда-то человек в кепке, обогнул паровоз и стремительно помчался вдоль по линии. Михаил не успел еще опомниться, а мимо уже пронесся Петр Степанович с криком: «Держи!»
Фома в тяжелом полушубке и валенках бежал последним, придерживая левой рукой колыхающийся живот.
— Уф! — сказал он, привалился в изнеможении к лесенке паровоза. — Вор, — задыхаясь, пояснил он.
Михаил взглянул вперед по линии — там шла погоня. Фома хрипло и тяжело дышал, уцепившись за лесенку.
— Садись! — крикнул Михаил, охваченный горячей дрожью азарта, и толкнул регулятор. Паровоз двинулся, зашипел, окутался паром.
«Догоню, — подумал Михаил. — Сейчас догоню!» Тяжелый паровоз набирал скорость медленно. «Уйдет, уйдет!» — думал Л1ихаил, руки его тряслись. Паровоз уже нагонял, но вдруг Михаила настиг и ударил, точно хлыстом, голос Вальде:
— Стой!.. Куда! Назад! Я приказываю!
Вальде мчался, полуодетый, полуобутый, с ботинком в руках. Он прыгнул в будку управления, закрыл пар, дал резкий тормоз. Красный, с глазами круглыми от бешенства, он кричал, размахивая ботинком перед лицом Михаила:
— Щенок! Ты есть щенок!..
Через минуту он овладел собой. Он поставил ногу на откидной кожаный стул и, зашнуровывая ботинок, сказал сухо, не глядя на Михаила:
— Если вы еще раз нарушите инструкцию и без моего разрешения тронете регулятор, я отдам вас под суд.
— Эх, удрал! — горестно воскликнул Фома. Он видел, как подскочил Катульский к уходящему товарному поезду, прыгнул и повис на тормозной площадке.
Фонари поезда исчезли за поворотом. Петр Степанович и Фома наперебой ахали, охали, сожалели, оба потные, красные, возбужденные. Вальде
