Под синим солнцем - Рома Декабрев
«Вон он!»
«В окне! Это он!»
«Он убил собаку!»
«Ты убил собаку!»
«Ты убил собаку!»
«Убил собаку».
В выходные (в прошлой жизни) выбор каждого уважающего себя местного ограничивался рекой, все бессознательно тянулись к ней, как отчаянное лезвие к жиле, стояли по двум берегам, кто резвился, кто просто лежал на пыльном покрывале, кто-то мыл машины, кто-то стирал паласы, и грязная пена хозяйственного мыла бежала по течению, по водоворотикам. Но будни были за нами, мы могли выбирать: по или против. Всё анатомично законам математики, влево – по течению, там километра два с половиной до небольшого мыска и притока – ещё более скромного ручейка, вправо – против – по кромке Синего леса, но до него ещё нужно прошмыгнуть сквозь деревенский пригород, разные людские жилища, контраст бросается в глаза (когда-то гнилые серые зубья заборов явным образом отделяли тех, кого постигло разочарование, от расчётливых и меркантильных прощелыг – нынче же всё сравнялось). Холодный расчёт – математика, повторюсь. «Перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Ис. 2:4).
Мои милые призраки прошлого! Прогулка к реке летним утром – очень старая традиция, и вы не можете не знать, если достаточно давно проживаете бок о бок с нами; вы всё знаете, но тем не менее у вас отчего-то свой мир, отделённый от пепелища какой-то невидимой, но очень прочной стеной. А вообще каждому по возможностям, потребностям и так соответствует своё подмножество: уж если не всем достаётся «МИР!», то мирок точно для любого найдётся (бюджетникам для социальных выплат положена соответствующая карточка), но вас это ни в коей мере не оправдывает, такую ограниченность нельзя оправдать ничем на свете; будучи бессмертными, сидеть здесь в потрёпанных категориях вечного, пока остальные плещутся в прохладе торфяной реки, – это преступление перед бытием. Я бы, может, и понял, если бы во время этой рядовой процедуры, нужной всегда кому-то и где-то, но не мне и не вам лично, вы оставались людьми и томились с пониманием, но вы не подмигиваете, потому что вы – не люди, а вешалки – ловцы человеков, вы не чувствуете презрения к себе, но преисполнены гордостью и ухмыляетесь. А ведь по большому счету мы здесь – ресурс без сучка и задоринки, как же выходит так, что кто-то обо что-то зацепляется?.. Обойдёмся без ментального рукоприкладства… наступит час, и все символы и знаки раздора осыплются, как листья по осени, останутся лишь голые кости, и полусдохшим радиоактивным червям нечем будет полакомиться, даст бог – травинки вырастут, сомневаюсь, что там хватит на куст смородины; а впрочем, я преувеличиваю, такой уж я человек.
Есть только свет, и в который раз я почем зря хулю себя; меня ещё не кормили, но я знаю, что покормят; меня не будут пытать физически; и на том спасибо, что лица, меня окружающие, трижды безразличны ко мне; я – коробка на конвейерной ленте комплектовщика, одна из многих, малая часть дневного плана, который необходимо лоб расшибить, но выполнить. Я знаю, о чём говорю, на жизненном пути мне случилось перейти немало дорог, и не всегда удавалось успеть на зелёный свет, не всегда это было удобно, на что вы отвечаете:
«Избавьте нас, пожалуйста, от удовольствия выслушивать пошлые подростковые комплименты, никак не относящиеся к делу, и чётко отвечайте на поставленные вопросы».
«Мы же с вами не враги».
«И даже если порой мы переходим на "ты", мы желаем вам исключительно добра».
«Хоть и осуждаем убийство ни в чём не повинной собаки».
«Скажете, что и пальцем не прикасались к пёсику?»
«Достаточно и того, что вы о ней вспомнили».
Меньше всего на свете презираю глупость и скудоумие свои, чернь из черни, меня просят не размусоливать мысль, мне молча угрожают, но что я могу? Я вас спрашиваю? Я уж и забыл, о чём хотел сказать в этой главе. Впрочем, пожалуйста, я к вашим услугам, не для того ли я здесь и в руках моих прозрачная казённая бумага и карандаш 7H, чтобы грехи все ваши принять и отпустить? А заодно и свои… а? Нет, что вы! Извольте! Своими не делюсь, грехи мои вам не отнять у меня огнём и мечом. Я безгрешен в ваших лицах, господа порядочные! Упейтесь кровью моей, меня хватит на десятки, тысячи, миллионы, я безграничен в своём скудоумии, писать это – моё право и обязанность как гражданина страны, лежащей в… кого, простите? Не расслышу, никак не разберу: вы блеете, как цирковые волки! Что там у вас по пыткам? Аккумулятор, клеммы для мошонки? Откупоривайте шампанское! Готов с ловкостью парижского гарсона разлить по бокалам! Каждому! Каждому! Бросайте производство орудий убийства, больше они никому не сдались, как и все шашечные войны, что затеяны импотенцией всласть имущих, рвите газеты, тормозите трамваи, все несчастные пленники свободы – полезайте в клетки! Ночи хватит на всех!
– Море волнуется раз!.. – кричат беспечно дети во дворе, а я всё никак не могу вспомнить зачем.
По чьей злой воле вместо того, чтобы исследовать жизнь и прекрасное, я продолжаю исследовать шипящие голоса, что отвечают мне – уже запечатлённому, а значит – немому, неспособному достойно защититься?
«Море волнуется – три!»
Наполненные очарованием, вкусами и запахами годы моего взросления минули, а я, будто натянутая тетива тугого лука, всё жду своего мгновения, ни на секунду не забывая о том, что, возможно, момент так и не настанет, сжатая пружина не разожмётся и тетива провиснет со временем, исчерпав свою потенциальную энергию на растяжение упругих волокон нити. Боюсь себе признаться, что уже.
«Море волнуется – два!»
Эти несчастные случаи повсеместны, о них не пишут в газетах, не кричат в новостях, а человеки продолжают безропотно стареть вместе со своими благими стремлениями под серым налётом пыли и снега, гаснет свет последнего фонаря на неожиданно промёрзшей улице, так и не прикоснувшись ни к прекрасному, ни к ужасному.
«Морская фигура, замри!»
«Вы и сами прекрасно знаете, что ни прекрасного, ни ужасного не существует».
«Это уравнение сводится к тождеству».
«Где на обеих чашах весов будет пусто».
«А главное, и весов-то нет».
Опять кто-то сгорел, опять началась война, опять к Земле приближается комета. Другое дело, если бы в газетах и журналах писали о том, что на страницах истории вечно остаётся незамеченным за своей очевидной ненужностью, ненужной очевидностью, в то время как из этих мелочных событий по большей части и состоит бытие. На обложках – личности, которые ведут себя тише воды, ниже травы. Марат такой-то в очередной раз не совершил ничего особенного. Рая З. в который раз не воспользовалась случаем изменить свою судьбу. Соль стоит в верхнем шкафу на нижней полке. Рыба ловится на крючок. Любопытный воробей провожает взглядом прохожего. Дерево бесшумно падает в лесу. Картофель скучает внутри вареника.
Я послушно беру карандаш и пишу, когда правая рука устаёт, я пишу левой. Две вороны каркнули за окном. Вы слышите, они сидят на двух разных ветках опавшего тополя, прямо над площадкой, где играют дети, они смотрят своими чёрными бусинками прямо на нас. И бусины их глаз наполняются огнём.
– Там, вверху! Смотрите!
– Что это?!!
– В небе!
– Господи!!!
888
Что было накануне? Сколько это уже длится?
Японский веер, скомканное кимоно, пластинки Led Zeppelin, лифчики без косточек. Следуя чьей прихотливой воле, он становится частью зацикленной на себе истории? Саша снова выглянул в окно. Будто устыдившись, небо мраком скрывает смертельные раны городского пейзажа: безжизненные дворы, изрешечённые осколками стены, вспоротые крыши. Болезненная тишина прерывается разве что каким-то повторяющимся
