Пуанты для дождя - Марина Порошина
И потом, когда они уже пили чай, Моцарт, отдаваясь во власть этой мелодии, вдруг сказал просто и как бы между делом:
— А вы знаете, от меня жена ушла. Уехала с любовником в Израиль. Я хотел отравиться, но у меня не получилось. Меня Надежда спасла. А потом я придумал заниматься музыкой.
Он замолчал. Ждал ответа? Сочувствия? Ответной искренности? Он и сам не знал. Но чувствовал, что от того, что скажет его собеседница, зависит очень многое. Сорвется мелодия в режущий диссонанс или взлетит, увлекая его за собой, освобождая его от тяжести последних месяцев. Понимал, что это странно и глупо, но — молчал. И ждал.
Лариса Борисовна тоже молчала, старательно разглаживала пальцем скатерть. Моцарту стало стыдно за свой глупый, неподобающий мужчине порыв, за неуместные ожидания ответных откровений от малознакомого человека, и он мучительно стал искать слова, чтобы как-то выйти из ситуации. Но тут Лариса Борисовна подняла на него глаза — и в этом взгляде, как в зеркале, он легко прочел свои собственные метания, все мучительные вопросы, на которые, скорее всего, ни у кого и не может быть ответа.
— Близкие уходят, — тихо и медленно сказала она. — От меня ушел брат, потом мама. Сейчас уходит папа, и это… это очень тяжело. Конечно, я понимаю, у вас другая ситуация, ваша супруга сама приняла решение… оставить вас. Но зато она жива-здорова и, наверное, счастлива. Если вы ее на самом деле любите, вы можете постараться радоваться хотя бы этому.
— Она меня предала, — отрезал Моцарт. — Даже не поговорила, не объяснила. Я ее ненавижу. И ее любовника тоже. Чему тут прикажете радоваться?
— Мы не на войне, Евгений Германович. Возможно, у нее просто не хватило сил сделать своими словами вам еще больнее. Но представьте, что ваша супруга, женщина, которую вы любите, не уехала в другую страну, а… — Лариса Борисовна замялась, не желая произносить слово, которое напрашивалось. — Ушла, как мои близкие. Вообще, насовсем… вы поняли. Просто подумайте…
— Я бы тогда тоже умер, сразу, — не стал даже думать Моцарт.
— Вот видите, — наконец печально, но все же улыбнулась его собеседница. — А пока все живы…
— Что — пока все живы? Что дальше, раз все живы? — потребовал Моцарт, ему казалось, что вот-вот и он все же получит ответ, который нужен ему, как воздух.
— Надо жить. Простите меня, другой мудрости я не знаю. Но я человек верующий, мне проще.
— Я тоже хотел бы, — признался Моцарт, — Но не умею.
— Вам труднее, — согласилась Лариса Борисовна. — Но вы справитесь. Вы сильный человек.
Моцарт перевел дух и тоже зачем-то поразглаживал пальцем скатерть, как это делала только что его гостья.
— А знаете, что мне батюшка наш однажды сказал, когда я вот так же, как вы сейчас, сказала ему, что в моей жизни радости было гораздо меньше, чем потерь? Он рассердился и сказал, что счастье не выдается, как приданное. Счастье человек ищет сам, каждый свое собственное, только для него существующее. И рано или поздно находит, порой в самых неожиданных местах — кто в делах, кто в людях, кто в природе, кто в себе, кто в вере. Кто-то находит огромное, раз и навсегда, а кто-то — маленькое, для других невидимое и оттого непонятное.
— А вы нашли? — спрашивая, Моцарт уже успел проклянуть себя за несдержанность.
— Мне кажется, что нашла, — кивнула Лариса Борисовна и поднялась, явно желая прекратить разговор, так далеко зашедший. — Мне пора, Евгений Германович. Я сегодня и так у вас засиделась. Вы лечите палец, и позвоните мне, когда сможете заниматься. А пока учите ноты басового ключа. Хотя бы по две в день, как раз и выучите, я думаю.
— Я раньше выздоровлю! — заверил ее Моцарт. — У меня уже и не болит почти. И простите меня, пожалуйста, если я был бестактен.
Но помогая гостье одеться, он сделал еще одну довольно неуклюжую попытку, попросив Ларису Борисовну взять его с собой в храм.
— Вам не нужно пока, — посмотрела она на Моцарта, склонив голову набок и как бы о чем-то размышляя. — На экскурсию не нужно, да и экскурсовод я плохой. Если захотите, вы сами придете, один.
Проводив Ларису Борисовну, Моцарт и Тихон с Марусей отправились в гостиную и втроем, немного потолкавшись, заняли подоконник, не включая свет. Остановка трамвая была как раз под окнами, и Моцарт хотел посмотреть, в какую сторону поедет Лариса Борисовна. Или просто хотел увидеть ее еще раз. И увидел как картину: мокрый черный асфальт с яркими пятнами от фонарей, проезжающих машин и светофоров, всюду желтые листья, время от времени срывающиеся в полет, как стая птиц, и одинокая женская фигура в длинном плаще. Моцарт сумел разглядеть, что она прижимает к уху телефон, наверное, разговаривает с отцом. Вдруг подумал, что Лариса Борисовна никогда не стала бы разговаривать по телефону с любовником. И что она никогда не ушла бы от того человека, с которым связана взаимными пусть и не чувствами, черт с ними, но хотя бы обязательствами, а еще — десятилетиями прожитой жизни, и совместными планами на оставшиеся годы! И как страшно несправедливо, что она одинока и несчастлива, что бы она там ни говорила. Лишь немногие умеют быть счастливыми в одиночестве, а она не из таких. Уйдет ее отец, и ей тоже станет нечем жить, как Моцарту. И она тоже будет что-то выдумывать, чтобы удержаться на плаву. Но он, Моцарт, обязательно будет рядом.
— Поняли, гуси мои? — весело обратился Моцарт к Тихону и Марусе. — Счастье будем искать, и найдем, каждый свое. А может и…
Продолжать он не стал, энергично почесал две подставленных спины — серую и белую, и, не откладывая дела в долгий ящик, отправился учить ноты басового ключа. Между второй и третьей линейками — «до», на третьей — «ре», потом «ми». Ничего сложного. Надо же с чего-то начинать поиски положенного ему счастья.
На следующий день позвонила Бэлла Марковна. Сходу сообщила, что она при смерти, и что хотя это в ее возрасте совершенно естественно, все же ей не хотелось бы откинуть коньки на приличном мероприятии, никак не связанном с фигурным катанием. А посему она слезно просит любимого
