Цимес - Борис Берлин
— …изнанка любви. Значит, надо просто вывернуть боль наизнанку, и все. Я поняла.
— Ты умница. Но вывернуть и все — легче легкого, главное не это.
— А что?
— Не забыть об этом. Вернее, не забывать.
— И каждый день, каждый час — этим жить.
— Но это очень трудно, иногда даже невозможно.
— Возможно все. Я тебя научу, вот увидишь, вот увидишь…
Той осенью она была как никогда деятельна, деловита и даже немного строга. Мы не говорили ни о врачах, ни о моей болезни, зато за приемом лекарств, специальной гимнастикой и вообще за всем она следила так, словно от этого зависело, наступит или нет конец света. Вернее, делала вид, что еще не наступил. Счастье ведь ужасно странная штука: не важно, приходит ли оно, покидает ли — и в то и в другое одинаково трудно поверить.
Письма, статьи и переводы я теперь диктовал, стараясь не глядеть на Анины пальцы, порхающие над клавиатурой, как бабочки, — их движения завораживали. Тогда я терял мысль и… Навести объектив фотокамеры стало так же невозможно, как попасть ниткой в игольное ушко во время шторма. Сначала я шутил, потом отнес камеру на чердак, только для того, чтобы не запустить ею в стену. Потом замолчал.
— Это все пройдет, — она упрямо сжимала губы и смотрела на меня с испугом. — Ты же ведь объяснял мне про лепестки, помнишь? А еще у меня интуиция сам знаешь какая — звериная. Надо просто немного потерпеть.
Мы гуляли гораздо больше, чем раньше. Океан, дюны, осень — вокруг было все, что мы так любили раньше — до того, как время перестало быть вечностью.
— Ты меня выгуливаешь, как щенка, как собаку, — неужели я сказал это в самом деле? Может, только подумал?
Впрочем, какая разница…
Еще до Острова, в прошлой жизни, Аня говорила, что хотела бы от меня ребенка — непременно девочку. Я соглашался, хотя мы оба знали, что поздно, уже поздно. Она говорила, что испытывает ко мне порой почти материнские чувства, и когда я кладу голову ей на грудь… Наконец-то она смогла проявить свой материнский инстинкт в полной мере — хотя бы по отношению ко мне.
Осень зрела, Остров менялся, готовился к зиме.
Иногда Аня даже улыбалась и, глядя на меня, произносила — то ли вслух, то ли про себя:
— Когда выпадет снег, Остров станет совершенно похож на тебя, а ты на него. И что же тогда я буду с вами делать? — Потом добавляла: — Знаешь, чайки, оказывается, могут быть ужасно терпеливыми, ты не замечал?
Нет, я не обижал ее. По крайней мере — я этого не хотел.
— Левушка, вот, я приготовила тебе чистую рубашку, ты вчера просил, помнишь? Ту, которую мы купили в Париже. Ну синюю, шелковую, твою любимую.
— И что я с ней буду делать, скажи пожалуйста? Любоваться? Или снова тебя просить пуговицы застегнуть?
— Мне нетрудно, даже приятно, ты ведь знаешь. Но если ты не хочешь…
— Хочешь — не хочешь… Не в этом дело. Я просто надену свитер, вот и все.
Мы выходим и идем вдоль берега. Воздух вокруг сладкий, равнодушный, густой, словно пудинг. Кажется, его можно разрезать ножом. Вот только кто? Кто сможет это сделать? Мне ведь его — нож — даже не удержать…
Мои шаги делаются мелкими и частыми, я иду, почти не отрывая ног от земли. Это случается всегда, когда я устаю, а устаю я теперь быстро, слишком быстро. В свои пятьдесят с хвостиком…
Аня молча идет рядом, держа меня под руку, приноравливаясь к моим шагам, потом протягивает руку, поправляет шарф, плотнее укутывает горло. Я чувствую ее холодные пальцы на своей шее.
— Левушка, Левушка мой…
Как маленького, честное слово…
— Господи, да оставь же меня наконец! Оставь, хватит!
И — вот оно:
— Неужели ты не понимаешь, не видишь, что с тобой только хуже?
Небо если падает, то всегда с криком…
…словно глядишь на мир, написанный красками прямо на оконном стекле, и дождь, дождь — без конца. Краски текут, оплывают, унося с собой все: предметы, запахи, звуки. Остаются капли — прозрачные и чистые, как моя память.
Это случилось не сразу. Я хорохорился и старался не показывать вида даже перед собой. Скрывал себя от себя и себя от нее, от… Господи, опять забыл имя. Но это ничего, ничего, я вспомню… Так вот… Я не выходил к завтраку, потом… мы почему-то оказались в разных комнатах. Но изредка, если, проснувшись, я не находил ее в доме, делалось страшно, как никогда раньше. Тогда я бросался на поиски нашей дочери, ведь мы же так хотели девочку, правда?
И все
