Виктор Широков - Вавилонская яма
Мать показала мне под конец беседы выцветшие фотографии времен второй фивской войны. Ничего родственного я не обнаружил в бравом вояке при полном вооружении, изображенном на снимках. Разве что усы, побитые ранней сединой.
IV
Алкмеон тоже никогда не видел своего сына от второго брака. Прошло полгода или месяцев семь после свадьбы. Как-то вечером он сидел с беременной Каллироей на скамейке перед хижиной и смотрел на смеркающееся небо. Каллироя вытянула правую руку и указала на яркую звезду, загоревшуюся над горизонтом.
- Видишь, Арктур показался. Значит, осень уже наступила. Пора готовиться к зиме.
- Что ты сказала? Арктур? У нас, на родине, он зовется по-другому. Вроде бы Боот-пастух.
- Нет-нет, именно Арктур. Посмотри, как он лихо нацелился копьем на Медведицу-Арктос. Впрочем, когда-то его завали действительно иначе Аркадом.
- А почему же он сменил имя?
- По воле Зевса. Мне ещё покойная мать рассказывала, что у Артемиды была подружка, нимфа Каллисто, с которой они любили охотиться в лесах Эриманфа на медведей.
- Что-что? Повтори. Мне показалось, что ты что-то сказала об Эриманфе?
- Ну и что? Что тебя так поразило?
- Очень знакомое название. Не могу вспомнить только, чем оно мне знакомо. А почему подружки охотились именно на медведей?
- Почему именно на медведей?
- Ладно. Проехали. Все равно. Продолжай, пожалуйста.
- Дружба богини и нимфы была такой крепкой, что Каллисто однажды спросила Артемиду, не разлюбит ли она её со временем, не позабудет-позабросит. И Артемида ей ответила, мол, пока ты, Каллисто, будешь оставаться девой, ничего в отношениях наших не изменится, но если между нами встанет кто-то третий, то дружбе конец. Каллисто даже рассмеялась: быть по сему, значит вечной будет наша дружба. Но ещё громче рассмеялся невидимый слушатель, никто иной, как сам Зевс. Он никогда не упускал случая пошутить и пошалить. И почти немедленно в облике невероятного красавца, улучив удобный момент, предстал перед Каллисто.
- И что дальше? Соблазнил бедняжку?
- А как же? Все мы, нимфы, падки на заезжих молодцов. А тут сам бог, как можно было ему отказать. И забыла тут же нимфа все свои уверения, отошла от девичьих игр, забав и охоты, изменила Артемиде. А Зевс, знамо дело, поматросил и бросил. Недолго музыка играла. Хотела, было, Каллисто снова присоединиться к подруге-богине, но та наотрез отказалась с ней общаться, мол, сама виновата, не надо нарушать обещание. И одна-одинешенька побрела нимфа по лесу. А ей навстречу уже сама Гера, ревнивая супруга Зевса. Зверски отомстила она сопернице - обратила её в медведицу. Но зрел в медвежьей утробе божественный плод и через положенный срок родила медведица чудо-младенца, красивого мальчика. Отнюдь не звереныша. Его нашли и воспитали местные пастухи и назвали его сыном медведицы - Аркадом. Мальчик вырос, стал отважным охотником. И однажды он встретил в лесу свою мать-медведицу. Не подозревая о родстве, хотел, было, поразить её копьем. Но Зевс-Вседержитель опередил его, предотвратил матереубийство и во избежание повторения перенес обоих на небо, превратив в созвездие. С тех пор на небе ярко горит Медведица и устремившийся к ней копьеносный Арктур (уже не Аркад)... Алкмеон, о чем ты задумался? Мне кажется, что ты меня давно не слушаешь?
- Нет-нет, я все слышал, а задумался о том, что не всегда боги предусмотрительны и не каждое убийство матери они предотвращают. Наверное, оттого стало меньше мира и счастья на земле. Кстати, Аркадия названа не в честь ли этого Аркада?
- Несомненно. И его потомки (впрочем, когда только он успел их завести?) основали многие аркадские города: Тегей, Стимфол, Псофид...
- Постой-постой, ты сказала: Псофид... Что-то очень-очень знакомое. А кто там правит сегодня, не знаешь ли?
- Фегей.
- Конечно, Фегей. Именно Фегей, чье имя я так прочно забыл. А у него были дети - Агенор и Проной, и ещё Алфесибея, моя супруга...
- Как супруга? Неужели Алфесибея из Псофида была твоей женой? И ты все это от меня скрыл?
Каллироя не выдержала, резко поднялась и встряхнула Алкмеона за плечи.
- Расскажи мне немедленно обо всем.
- Да нечего рассказывать. Ничего не помню, хоть убей. Опять в голове один кровавый туман. Вспомнилось только, что Алфесибея была моей женой, но нас разлучили Эринии.
- Если они разлучили вас навсегда и брак ваш расторгнут, то это просто замечательно. А у тебя не осталось ничего от неё на память?
- Абсолютно ничего.
- А у неё от тебя?
- Вроде бы тоже. Ведь и к ней я заявился, как к тебе, преследуемый Эриниями скиталец, без гроша в кармане. Хотя... у меня в поясе было укрыто наследственное ожерелье Гармонии, я и отдал его Фегею в качестве выкупа-вено.
- И не забрал его назад при разводе?
- Не успел.
- Значит, ваш брак не расторгнут законным образом, и ты - двоеженец. Вернее, отныне я тебе не жена и не буду ею, пока ожерелье Гармонии не будет принадлежать мне по праву.
Каллироя отпрянула от Алкмеона и ушла далеко на берег реки.
Совсем стемнело. Звезды отодвинулись, когда на небо выкатилась полная луна. Алкмеон сидел на скамейке, не замечая бега времени, не зная, куда податься и что предпринять. Наконец к нему подошел Ахелой, сочувственно похлопал по плечу и произнес слова утешения.
- Все уладится, но ты же знаешь нрав моей дочери, даже я не могу с ним совладать. Выход один - принести ей ожерелье Гармонии.
- Но как я сумею это сделать? Стоит мне только перешагнуть речной рукав, как на меня тотчас же накинуться Эринии.
- Ты уже передохнул, потом ты все-таки в свое время притерпелся к мучительницам. Но на всякий случай, для присмотра за тобой и мало-мальской помощи я дам тебе в спутники Актора. Уладь дело с разводом и возвращайся с ожерельем побыстрее. Каллироя шутить не любит.
V
Скиталец ли я, живущий на одном месте уже четверть века, в одной железобетонной клетке, уставленной по периметру книгами? Всенепременно. Мои духовные и нравственные скитальчества ничем не легче земных передвижений. А уж скитальчество литературное, невозможность писать в одних и тех же рамках не подлежит обсуждению. Да, я не воспроизвожу окружающий меня мир, а пересоздаю его по-своему. Пусть и с оглядкой на любимые образцы, пусть порой из заемного материала, но выбор в конечном счете остается за мной. Творческий акт - процесс малоуловимый, физиология его почти не изучена. Другое дело - анатомия трупа, квалифицированное разделывание конечного плода, в данном случае романа или повести. Самооправдание мое помимо уверенности в художественном дискурсе именно - в несказанном блаженстве участия в таинстве. Все-таки нашей рукой всегда водит Аполлон.
Другое дело, что рука неопытная, рука вялая, как плохая кисть или незаточенное стило, может испортить фактуру произведения. Плохая память не извинение и может быть даже не помеха. Изредка она даруется богами, как спасение и милость. Если бы помнить все обиды, каждую несправедливость, любую мелочь, жизнь просто-напросто стала бы непереносимой.
Впрочем, подсознание помнит все. Стоит только потянуть за нитку, как вытягивается постепенно весь клубок. Помнят губы, помнят веки, помнят пальцы на руке и - внизу лесочек редкий, как щетина на щеке. Так сказать, вид сверху, из пролетающего самолета.
Когда я вспоминаю, я существую. Как это ни болезненно. Оборотясь в существо беспамятное, я не что иное, как слегка мыслящая протоплазма, студень, кисель с глазами. Нечто ужасное, восходящее к Химере, Медузе Горгоне, столкнувшись с которой неосторожным взглядом сразу каменеешь.
Я хочу оглянуться и не могу из-за общей скованности. Память сродни оглядке, которая в свою очередь сродни тошноте (только тогда оглядываешься то внутрь, то наружу), ведь опамятовшись помимо оглядки в прошлое надо постоянно сторожко оглядываться по сторонам, к тому же внимательно вглядываясь в будущее.
Человеческая память нечто вроде локатора у летучих мышей: можно летать в полной темноте, ультразвуковые волны выполнят роль предохранителя, лота, глубомера для свободного прохода судна.
Память - автопилот, ведущий к цели самолет и только сильная магнитная буря способна нарушить координацию всевозможных астронавигационных приборов. Утратив память, начинаешь жить в одном измерении вместо четырех. Память - главный измеритель времени, ибо на самом деле времени нет, есть одна стеклянная вечность Фурье или Чернышевского, стеклянная тюрьма, о которой я, впрочем, рассказывал.
Памяти по-настоящему возможно нет у мумий; и египетский фараон, и наш коммунистический кормчий равновелико страдают беспамятством.
Когда у меня случаются провалы в памяти, мне кажется, что я пустотелый, содержимое исчезло, остался только гулкий каркас. Стучи-стучи, все равно не достучишься, не добудишься сознания, только эхо, звук сталепрокатной кожи служит опознавательным знаком субъекта.
Засыпая, не надеешься на сны. Просыпаешься, ничего не помня из сновидений. Просто ты попал в зазор между конкретной целью и идеалом.
