Феликс Светов - Опыт биографии
А Ш., между тем, вошел в раж: "Я уже давно приглядываюсь к работе Фридлянда, - гремел он, - Фридлянд не умеет работать, не любит работать и не хочет работать!.."
Земля качнулась подо мной, я беспомощно оглянулся: Б.Ф. сидел у самой двери, готовый вот-вот выскочить, Кеша глядел в окно, вспоминал, наверно, уссурийскую тайгу и усатых тигров, идущих по тропе к водопою, а может, В.В.С. он вспоминал, на которой оттачивал свое красноречие, благородно защищая меня от нее; на красные уши В.А. я не стал смотреть.
В перерыве ко мне подошел Л.X.: "Надо выступить, - сказал он, - бей себя в грудь и говори, что любишь газету".
Я так и сделал. Газету я любил на самом деле, именно здесь научился всему, а раньше не знал ничего. И всем за науку благодарен.
Но говорил я, наверно, не так, как надо, потому что Л.X. не выдержал, выбежал на трибуну и что-то прокричал, не называя, впрочем, меня абстрактно: о том, как надо беречь молодых способных людей, как важно вырастить газетчика в собственной газете, что на ошибках учатся. Слова его, помноженные на одесский акцент, казались дикими, после собрания его сторонились, он хватался за сердце и что-то глотал, запивая водой из графина.
Утром меня вызвал редактор.
Это занятная фигура - наш редактор, А.Л.А., мне в ту пору он очень нравился: красивый, спокойный, умный - крупный человек, понимавший значительно больше, чем положено было ему - редактору областной газеты и члену бюро обкома; мне казалось, между нами было понимание, хотя мы никогда не разговаривали, но я чувствовал - он это знает. Мы потом виделись с ним, уже в Москве, он был у меня дома - из газеты его выставили, он отсиживался в Академии общественных наук, отчаянно пил - надрыв человека и раньше все знавшего, а потому вдвойне ответственного.
Но это потом, а тогда на Сахалине - чувство-чувством, но отношения между нами складывались вполне официальные, я робел, да и бывал в редакторском кабинете всего несколько раз.
Он что-то читал - наверно, полосу, - пригласил меня сесть и долго молчал, размашисто вычеркивал и вписывал. Потом расчистил перед собой стол. А мне все в нем нравилось: широкие жесты, глубокие складки, идущие от носа к подбородку - суровое лицо с умными глазами.
- Что думаешь делать? - спросил он. Еще под обаянием собственного ощущения от только нами понимаемой близости, я ответил вполне искренне:
- Ругали меня вчера за дело, конечно, очерк не получился, надо поехать, выйти в море дней на десять, чтоб все понять изнутри, знаете, А.Л., газетный штамп до добра не доведет - за ним пустота, как бы не пропасть...
Он уставился на меня, ничего не услышав.
- Тебе надо работу искать, вот что.
- Какую работу, - на сей раз я не понял. - Я ведь и говорю...
- Вот-вот, подумай, а я, может, чем помогу, позвоню куда или еще что.
- Да я не хочу другой работы! - до меня что-то стало доходить, хотя было смертельно жалко, главным образом, своей любви, которую я только что лелеял. - Не стану я ничего искать. Я с таким трудом нашел газету, себя в ней...
- Вот так, - у А.Л.А. был усталый, но уже жестковатый голос. Подумай, а надумаешь, заходи.
Он вызвал меня через день и спросил прямо с порога, не приглашая сесть:
- Надумал?
- Да я и не думал - о чем?
- Тогда пеняй на себя.
К тому времени мне объяснили ситуацию вполне отчетливо: мы с женой, Л.Х. и Б.Ф., кто-то еще - нас было многовато, а я к тому же не только еврей, но и сын репрессированного - первая кандидатура ("полный джентльменский набор" - как сказал паренек из молодежной газеты). Но у нас с женой был свой вариант.
- Может, дело в том, что мы с женой работаем в одной редакции? сказал я, подсказывая ему казавшийся мне приемлемым для него выход. - Мы посоветовались и думаем: из нас двоих мне в газете работать важнее, да и газете лучше, я человек более пишущий и подвижный, а у нее здесь в городе сколько угодно работы, причем по специальности - с языком...
Но он уже сделал для себя самое трудное, решился, а мой домашний вариант сулил новую оттяжку, согласования, а на него жали в обкоме - мне потом рассказывали подробно, да и не "вариант" это - я был нужен для увольнения, а он исчерпал собственную порядочность.
На следующее утро, явившись в редакцию, я прочел на стене приказ: "Уволить как не справившегося с работой ..." И когда распахнул редакторскую дверь, он спросил, подняв голову от стола: "Не нравится формулировка? Изменим", - и тут же вызвал секретаршу, наглядно продемонстрировав мне отеческое обращение с трудовым законодательством: "Переделайте приказ - "по сокращению штата".
Помню, как через час, побегав по коридору, я стукнулся в дверь к заместителю - коротышке-педанту, чья скрупулезность, подчеркиваемая тщательность в работе, всегда меня раздражавшая, вдруг увиделась добродетелью по сравнению с безответственным размахом и обаянием главного. К тому же К.П.О. всегда упирал на необходимость особого внимания к молодым сотрудникам редакции: "Почему никогда не обращаетесь, приходите с любым вопросом, сомнениями..."
Я пришел.
Он стоял посреди кабинета, один, в несколько шагов оказался у двери, распахнул пошире и сказал громко, на весь коридор:
- Вы читали приказ? О чем может быть у нас разговор?..
Был вариант: уйти на полгода в траловый флот, его только что создали на Сахалине, жаль, что это не осуществилось - было бы за плечами еще одно дело, хотя страшновато - море я уже знал, не в новинку. К тому же, несмотря на беспомощность, находился в горячке, в азарте - пошлепал в обком, жаловаться на самоуправство редактора, члена их бюро, рядовому инструк-тору - женщине. Она была внимательна, далеко все-таки - Сахалин; волна, докатившаяся из Москвы лишь в начале 1953 года, силы не успела набрать, скорей растеряла, ощущение безнадежного московского ужаса казалось нелепостью, хотя и вполне реальной.
- Идите на радио, - сказала женщина-инструктор, глядя на меня с сочувствием и пониманием.
- Идите! - я был уже в запале, да и обещанное мне твердое место на палубе траулера прибавляло уверенности. - Кто меня теперь возьмет - носом не вышел.
- Пусть вас это на заботит. Идите прямо сейчас к председателю комитета.
Так я оказался на областном радио и объездил еще года за полтора весь остров вместе с сосланным туда же из молодежной газеты, но за дела "аморальные" В.X. - славным пареньком чуть постарше. Я прозревал: как только улеглась злость и все стало входить в берега, мое газетное знание жизни подсказало понимание механики произошедшего. Мудрая централизо-ванность механизма, восхищавшая своей всеобъемлющей гибкостью, была способна сжевать и выплюнуть меня в одно мгновение. И никто бы не заметил - может быть, В.А. меня бы защитил или Б.Ф., достигший к тому времени предела своих возможностей!
Еврейский "сюжет", начавшийся для меня на похоронах дедушки, так блистательно продолженный в недавнем разговоре с подполковником и в красноречии Ш., не был в состоянии, тем не менее, целиком меня поглотить, я вспыхивал, сталкиваясь лицом к лицу, ощущал себя евреем только потому, что мне напоминали об этом. Мог же я жить, зная уже тогда о судьбе крымских татар или чечено-ингушей. В антисемитской сталинской истерии не было ничего принципиально нового. Это было всего лишь ближе, совсем рядом, наконец ударило меня непосредственно. Но почувствовать случившееся со мной - своей судьбой, уйти в нее, копить обиду и ненависть - я просто не мог, мешало воспитание, вся моя жизнь, язык, литература, любовь, родная страна. Не было надрыва, комплекса, не было и чувства вины. За что? за распятого моими единоплеменниками Христа? А Божия Матерь? Мог ли я в ту пору воспринимать это хоть сколько-нибудь серьезно, пускай метафорически, а не всего лишь литературно - для разговора, как аргумент в полемике, условно, как некий символ, способный быть понятым только посвященными?
Но это еще не вся правда, я не берусь выяснить ее здесь, но хочу, тем не менее, продолжить.
Я пишу о себе, стараясь с доступной мне скрупулезностью восстановить ощущения той поры, полагая их интересными в конструировании облика героя и его эволюции, понимая ее характерность, не подразумевающую, однако, типического единообразия. Моя жизнь сложилась так, что я мог и совсем не замечать своего еврейства - в конце концов моя личная драма 1953 года была не столь уж серьезной, у меня бывало пострашней, да и здесь решающую роль сыграло иное. Но рядом были другие, и то, что происходило с ними, а я уже не мог этого не знать, всякий раз заставляло вспоминать свою принадлежность, это уже не могло быть просто нашим общим позором, как в истории с татарами или чеченцами: взгляд со стороны и только литературные эмоции - становились преуспеянием примазавшегося, грозили равнодушием, мироощущением коллаборанта. Я не теоретизирую, едва ли здесь, не в специально об этом написанной книге, я смогу сказать что-то новое о проблеме, столь разработанной в русской литературе людьми не только талантливыми, но и больными этой мыслью. Я всего лишь пытаюсь зафиксировать тогдашние ощущения, объясняя их, впрочем, опытом последующим.
