Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
«Не покладая рук роблю, — размышлял разогретый водкой Андрий, идя по улице, — хоть ты що… Як тый скаженный лае, лае… ниначи ни чиловж, а собака… Тьфу! Бодай тоби гадюка съила!»
И Андрий, плюнув, так энергично зачесал свой затылок, что шапка его совсем съехала ему на глаза.
— Дядьку Андрию! — весело взвизгнула у кабака с подобранным подолом краснощекая Оксана. И, хлопнув ладонями, взявшись в боки, заступая нога за ногу, припевая с повернутой к Андрию головой:
Напилася горилочки,Наелася маку, —
Оксана ловко прошлась пред Андрием.
— О-тожь бисова баба, — проговорил Андрий, в приятном недоумении продолжая почесывать затылок и соображая, что из всего этого может выйти.
Оксана не долго держала его в неизвестности.
— Ходыжь мо! — энергично заворотила она и, толкнув Андрия в двери кабака, сама скрылась за ним.
Давыдка, выпроводив Андрия, накинул пальто и юркнул в квартиру Ицки.
Друзья горячо заговорили на своем жаргоне. Собственно говорил Давыдка, а Ицка только вставлял слова, не переставая шить.
Когда Давыдка, наконец, смолк, Ицка, положив свою работу на стол, всунул иголку в борт своего сюртука и встал.
У Ицки была длинная талия и были очень короткие ноги, так что, пока он сидел, он производил впечатление высокого человека, когда же встал, то превратился в такого же маленького человека, как и Давыдка, но с тою существенною разницею, что Ицка был мешковат и неуклюж, а Давыдка был проворен и сложен безукоризненно. Лицом друзья тоже не были похожи. Ицка был грязный брюнет с седеющими прямыми волосами. Давыдка был курчавый, с массою русых нечесаных волос, блондин неопределенных лет. У Ицки была черная густая борода лопатой, у Давыдки — рыжая, жидкая, торчавшая клином. Глаза Ицки черные мрачно и безжизненно смотрели в себя; глаза Давыдки голубые, какие-то бесцветные, мало занимались собою, сверкали жизнью, практической сметкой, хотя в то же время и не лишены были некоторой мечтательности и доброты.
Ицка натянул свое продырявленное пальто, и друзья вышли.
Мимоходом Давыдка еще раз юркнул к себе, причем сразу вызвал целый гвалт, который только тогда затих ему вслед, когда он исчез за калиткой.
На улице Давыдка весело шел, беспечно предаваясь наблюдениям праздного туриста. До всего ему было дело. Он заглядывал в каждую встречную телегу, останавливал каждого еврея, и громкое «гир-гир» неустанно неслось по улице.
Ицка шел сосредоточенно, молчал и все думал, думал и думал.
О чем?
Вероятно, о чем-нибудь таком, что не поддавалось никакому ясному определению, но что не радовало, а угнетало, и что тоскливо и неясно замирало в его удрученном взгляде.
— Ширлатан ты, сволочь!
Так разразился Давыдка, получив увесистый толчок от пробегавшего мимо подростка.
— Ах ты, жидюга проклятая!
И подросток, уже отбежавший было, повернул опять назад с самыми решительными намерениями.
— Гвулт! — закричал Давыдка и, распустив фалды своего пальто, с поднятыми руками, пустился от подростка наутек.
Подросток давно уже прекратил преследование и исчез, продолжая свою дорогу, а Давыдка все еще не мог прийти в себя от нервного возбуждения и все оглядывался, все говорил:
— Ширлатан… сволочь…
Пустив, наконец, еще одно звонкое ругательство, Давыдка сразу предал все дело забвению и, успокоившись, опять «загиргиркал» с Ицкой.
Друзья повернули в большую чистую улицу.и. скоро подошли к красивому дому.
Они вошли чрез калитку в чистый двор, где сейчас же на них бросилась цепная собака, и хотя она была на крепкой цепи, но у нее были такие белые длинные зубы, такой красный язык, она так прямо в голову лаяла «гав-гав», что друзья невольно вздрогнули, а Ицка поспешно на всякий случай стал за Давыдку.
В таком виде друзья, не сводя глаз с собаки, пробрались осторожно к черному ходу, где и скрылись, поспешно захлопнув за собою дверь.
В большой столовой, куда ввели Ицку и Давыдку, благодушно сидели после обеда толстый пристав, его толстая жена и двое подростков детей: гимназист и гимназистка.
На соседнем столе лежали материи: трико стального цвета и шерстяная, светло-желтого.
— Послушай, Давыдка, и ты, Ицка, — проговорил пристав и остановился, чтоб выпустить со свистом сквозь зубы приятную отрыжку от гуся с кислой капустой, — вот это и это, — причем пристав небрежно ткнул пальцем, — на платье к пасхе сыну и дочке.
— К пасхе-е? — озабоченно спросил Давыдка и стал что-то тихо соображать.
Ицка покосился на Давыдку и тоже, подняв голову, вперив глаза в потолок, стал шевелить губами.
— Мало времени, — проговорил Давыдка.
— Мало времени, — повторил Ицка.
— Как мало? Две недели?
И пристав, нагнув немного голову, опять с легким свистом пропустил сквозь зубы новую отрыжку.
Давыдка, не отвечая, обратился на родном наречии к Ицке.
— Ну только, пожалуйста, вы уж свои разговоры оставьте. Меня ведь не проведешь.
Брови пристава внушительно чуть-чуть сдвинулись.
— Хорошо, можно… — поспешил Давыдка.
— Можно, — кивнул головой Ицка.
Начался торг.
Мать с дочерью атаковали Давыдку, а отец с сыном — Ицку.
Давыдка стойко выдерживал натиск. Прежде всего он начал с видимым удовольствием с того, какое это должно быть платье.
— Из этой материи можно сделать такое платье…
Давыдка от умиления нежно поднял руки и показал слушавшим его дамам свои ладони. И хотя на маленьких грязных руках Давыдки, ладонями вперед, ничего особенного, кроме скромно выглядывавших длинных грязных ногтей, не было, тем не менее сладкие, приятные перспективы охватили четырнадцатилетнюю кокетку.
— Такое платье-е… У губернаторской дочки такого не будет…
Так как чего-то вроде этого именно и желалось засверкавшим глазкам кокетки, то Давыдка и хотел продолжать в том же роде и уже открыл было рот, но приставит бесцеремонно перебила его:
— Ну, там какое будет, еще увидим… говори цену?
— Цену? — быстро спросил Давыдка и задумался.
— Вам как, барышня: гладко, чи может складки тут?
Давыдка целомудренно потряс рукой около своей груди.
— Складки дороже… — убежденно кивнул головой Давыдка. — Тце! Что я вам скажу-у? Сделаем мы самую последнюю моду… Вы думаете, Давыдка не знает последнюю моду? Давыдка все знает…
— Все? А где Сандвичевы острова? — весело рассмеялась гимназистка.
Давыдка смотрел на барышню лукавыми глазами.
— Барышня ученая… умная… Дай бог ей ученье хорошо кончить… хорошего мужа найти…
— Не всё, значит, знаете?
— Что Давыдка? У Давыдки свет закрытый… Давыдка знает свое дело, покамест его за ноги не потащат на кладбище…
В то время, когда так легко и весело искусный Давыдка достигал цели, почти ничего не спустив с назначенной ценььи оставив дам в приятном убеждении, что хоть дорого, да хорошо будет, — Ицка совершенно не сумел удержать своей позиции.
Он решительно не мог противиться натиску грозно собиравшихся бровей пристава. Он соображал, что если помириться на цене, предложенной приставом, то, за вычетом приклада и подкладки, ему почти ничего не остается за труд. Собравшись с духом, он уже собирался развести руками и сказать убежденно: «Никак невозможно», — как вдруг гимназист, глядя на его растерянную фигуру и вспоминая постоянные неудачи Ицки фасонисто сшить, тоскливо проговорил:
— Опять испортит все.
Это замечание повергло Ицку в такой страх, что отберут уже находившуюся в руках работу, что он, забыв все расчеты, тоскливо проговорил: «Ей-богу же, паны-чику, не испорчу», и поспешно согласился на цену пристава.
Но даже и эта бледная попытка успокоить возымела свое действие: мечты гимназиста окрылились, и пред ним весело засверкал предстоящий праздник, а на нем— он в своем нарядном костюме.
Когда портные ушли, напутствуемые строжайшим внушением не опоздать к назначенному сроку, пристав, барабаня пальцами по столу, проговорил, обращаясь к жене:
— Черт их знает! Только жид может так дешево работать! Как они умудряются…
Пристав поднял плечи, опустил их назад, встал и, вздохнув, отправился к себе.
Приставша не могла похвалиться, что скрутила Давыдку, и в душе была недовольна и собой и Давыдкой и утешалась только тем, что на будущее время подыщет более дешевого портного.
Дома Ицку ждало неприятное осложнение.
Маленькому Гершке, его старшему от второй жены сыну (с первой Ицка был в разводе) влепил в самый глаз камень какой-то мимо бежавший сорванец.
Теперь вместо глаза у Гершки торчал уродливо вздутый волдырь, за которым самый глаз так спрятался, как будто его никогда и не бывало.
На Ицку грустно смотрел единственный глаз лежавшего почти в беспамятстве Гершки.
