Кинокефал - Ольга Сураоса
– И?
Я лихорадочно постарался вспомнить семьи, крепко дружные с моей. В детстве их было столько… Но в юношеском возрасте отношения сошли на нет, я окончательно прекратил связь с отцом, и тогда же появилась теория Петрова.
– Кляйны, – вспомнилось, наконец, – фрау Эрна и герр Адалард?
– Они уехали лет десять назад.
– Фрау Корина?
– Она вышла замуж за человека и родила девочку, лишенную кинокефальных признаков. Как ты помнишь, фрау Корина была метисом.
– Была?
– Она умерла при родах, оставив после себя чистое человеческое дитя.
– Откуда, – рык застрял в горле, смешавшись с кашлем, – откуда тебе всё это известно?
– Я наводил справки.
– Но зачем?
– Бони, из кинокефалов в Штрумфе остался только ты.
– Что?
Мне захотелось присесть, но тут понял, что уже утопаю в кресле.
– Я не в счёт, так как не чистый кинокефал, а помесь. Тем более, скрываю своё происхождение, в документах у меня нет буквы «К». У моих детей тоже не будет этой буквы, и не потому, что они предпочтут таиться, а потому что у них не будет никаких атавизмов вообще.
– Почемухрр… с чего такая уверенность? – кашель не отпускал.
– Потому, Бони… потому, что не увлекаешься ты современной наукой – медициной.
– И что же в этой «современной» науке нового?
– Генетика.
Вот уж удивил, читывали нечто подобное.
– Да, в газетах была публикация работ некого Корр… Коррсна.
– Корренса, – поправил Рейн, – и не только. Также работы по генетике вели Де Фриз и герр Чермак. Но это не суть. Я расскажу лишь про основной принцип, касающийся видоизменений кинокефальего рода. Бони, ты имеешь понятие, что представляет собой ген?
Понятие-то я имел, да вот до подкованного языка Рейна мне было ой как не близко.
– Это хмррр… в генах заключены черты родителей, они и передаются детям.
– В какой-то степени да, если не вдаваться в дебри комбинативной изменчивости, в результате которой родительские гены перегруппировываются, и создается новый организм. Но и это не важно, а главное то, что есть рецессивные и доминантные гены. Рецессивный ген подавляется доминантным, а проявиться он может только с таким же рецессивным геном.
– И к чему это всё? – после разгрома бутылки разум мой захмелел бредовой идеей движения. Хотелось выть и хорошенько потрепать Шарорта. И Рейна заодно, шибко умничает. Я не мог уловить ход его мыслей, оттого и чесались кулаки. Странно, выпили то мы совсем немного.
– А к тому, – хладнокровно продолжал Рейн, игнорируя мое нетерпение, – что ген, несущий признаки кинокефала и является рецессивным! А ген, несущий образ человечий – доминантным.
– Ты хочешь сказать, что кинокефал состоит полностью из рецессивного гена?
– Не полностью, – Рейн страдальчески наморщил лоб, – я слишком обобщил. Бони, пойми, кинокефалы исчезают, уходят в небытие.
– Но… – моё сознание начало приходить в себя, – но целый народ не может быть так запросто стёрт!
– Ещё как может.
Тень легла на лицо Рейна, и я, словно впервые, вгляделся в него. О Христофор великий! Никогда я не отдавал себе отчёта в том, насколько черты его очеловечены! Я всегда видел в нём… кинокефала? Нет, не кинокефала, кого-то другого…
– Ты утверждаешь, что кинокефалы с людьми составляют единую разновидность, что же в таком случае огорчило тебя?
Нет, Рейн не хотел задеть меня, его и вправду интересовало моё мнение. Почуяв то, я погасил рык.
– Но, Рейн! И киммериец, и cаксон – тоже единый вид, но совсем иная нация. А кинокефалы, это как… скиф, бореец, кинокефал – это раса! Мы тоже люди! Строение тела, органов идентичное с человеческим. И то, что наша раса растворяется в других – ужасно! Мы безвозвратно теряем свою культуру. Вот почему я расстроен, Рейн!
Он придвинулся ко мне ближе.
– Наша культура стала растворяться раньше своих носителей, начиная с эпохи Возрождения, когда «люди», – Рейн образно изобразил кавычки, – осознав, что мечом стереть с лица земли кинокефалье племя невозможно, прибегли к более изощренному способу – браку.
– Свершилось заключение мира. Кинокефалы официально стали членами общества и смогли владеть землей, – вставил я, но напрасно. Рейна было не остановить, в воздухе так и витало его гневное возбуждение.
– Смогли владеть землей? Славно, раньше мы будто звери ютились в пещере! Да они просто «позволили» нам владеть собственной землей! Знаешь, как порабощаются, а затем, изничтожаются целые народы? Вера, Бони! Для того придумана вера.
– Погоди, Рейн! Куда тебя занесло…
Ушам захотелось свернуться в трубку. Слушать становилось неприятно.
– Бони, меня занесло куда надо, – горькая усмешка скользнула по губам его. – Отголоски веры, словно аппендикс, сидят сейчас во всех, даже в тех, кто её порождает. А ведь вера – это жуткий коктейль из рабского повиновения и чистого света, пропущенного сквозь омерзительную призму о сущности вещей. Вера не терпит красок восприятия, делая всех одинаковыми. И когда в Послепотопном Веке, Родрик сложил с себя полномочия, заключив мир, и перенял веру людей, вся наша культура пошла крахом.
– Но…
Я не находил, чем аргументировать возражение, и Рейн продолжал:
– Твой род, Бони, ещё век назад, до этой чёртовой эпохи, объединил свои корни, и о чудо! Пронес свой генотип сквозь века геноцида в девственном состоянии, не осквернённый мешаниной крови. Ты, Бонифац, смею сказать, почти единственный в мире и единственный в Каллиопе представитель чистого облика кинокефалов!
– Рейн, ты перебрал.
Впервые за весь диалог, в голос мой вплелись мягкие нотки. От его заявления было жутко.
– Бони, друг, я не склонен к гротеску в выражениях.
«А я имел в виду не слов, а алкоголя», – вздохнул про себя.
– Каким образом эти «люди», – я тоже показал кавычки, – узнали о беспроигрышном действии брака?
– Бони, – шумно выдохнул Рейн, – это легко прослеживается, без углублений в фамильное древо. Мои дед с бабкой имели классический кинокефальный облик, и вуаля – внук уже человек. Да то и неважно, суть не в этом.
Нет, Рейн, суть именно в мелочах, потому что цепляться за них легче, чем переваривать общий смысл. И для лучшего усваивания необходимо было вино. Очень необходимо. Но о нем напоминали только поблескивающие осколки. Осколки. Я тоже чувствовал себя таким осколком.
– Бутылки уже нет.
Я не заметил, как озвучил часть мысли вслух. Рейн тут же среагировал, реализовав на столе еще одну бутыль. Хоть истинный смысл моей мысли был иной, я не стал раскрывать её Рейну. Это также было неважным. Я сделал пару глотков, но вопрос прямо-таки закупорил моё горло.
– Рейн, ты всегда увлекался историей, так почему никогда не говорил со мной об этом?
– Вся история была к слову. Я упоминал её, чтоб донести до тебя о тебе, прости мою тавтологию. Ранее мне не случалось поднимать справки, но нынче я беспокоюсь о тебе. История же так, прелюдия. Что было, то прошло.
– Постой, чего ради твое беспокойство? Остался я «один» и что с того?
– Бони, ты, как сказать… Меняешься, и причем далеко не в лучшую сторону.
– Рейн, это уже… – шерсть на загривке поднялась ежом. Уголки губ моих непроизвольно подергивались.
– Выслушай меня, Бонифац.
Голос его, внезапно став холодным и властным, окатил, точно ледяная вода, заметно поубавив мою горячность.
– Твой образ жизни, твоя служба разрушают тебя изнутри. Невозможно не терять чистоты духа, ежедневно вкалывая на живодерне. Конечно, не своими руками, но чужими, ты изничтожаешь собственный символ – собак!
– Если они размножатся по Штрумфу… – возражение мое потонуло.
– Бони! Я не о том, что будет с погостом, а о том, что происходит с тобой! Разве подобного желал пылкий юноша, мечтавший о доме у реки и о знании всех птиц, коих бы только не услышал?
Сердце моё ёкнуло.
– Ты помнишь наши разговоры? Бредни юных излияний?
– Это не бредни Бони. Это настоящий ты. Тебя, как и твоего отца, заперли под видом «оказания чести» начальником при живодёрне. А твоему отцу было ещё хуже, ему «вверили» и сбор налогов. Что может быть губительнее труда палача и инспектора? Нет, есть существа, рождённые для данных
