Девочка на войне - Сара Нович
– А мне почему не сказал?
– Не хотел тебя пугать.
– Я и не боюсь, – ответила я.
Я и правда не боялась. Пока что.
Опять взвыла сирена, просигналив отбой. Мужчины, навалившись, отперли дверь, и мы поднялись по лестнице, сами не зная, чего ожидать. Снаружи было еще светло, и солнце ослепило меня, точь-в-точь как тьма в убежище. В глазах зарябило. А когда рябь рассеялась, площадка приняла привычные очертания. Ничего не стряслось.
Домой я ворвалась с парадного входа и объявила матери, что молока во всем Загребе нигде не осталось. Она резко выдвинула стул из-за кухонного стола, за которым проверяла стопку домашних заданий, встала и крепче прижала Рахелу к груди. Рахела заплакала.
– Ты цела? – спросила мать.
Она сгребла меня и с силой сжала в объятиях.
– Я в порядке. Мы ходили к детскому садику. А где были вы с Рахелой?
– В подвале. Около шупы.
Подвал нашего дома имел всего две отличительные черты: грязища и шупы. У каждой семьи была шупа, такая деревянная кладовка на замке. Я обожала заглядывать в щель между дверными петлями и косяком, словно на закрытой церемонии по досмотру скромнейшего семейного имущества. В нашей кладовке мы хранили картошку, и в темноте ей неплохо жилось. Подвал казался местом не самым надежным: ни тебе громадной металлической двери, ни двухъярусных коек, ни электрогенератора. Но когда я позже об этом спросила, мать как будто помрачнела.
– Одно другого не лучше, – сказала она.
Тем вечером отец пришел домой с коробкой из-под обуви, набитой доверху катушками коричневого скотча, который он стащил из трамвайного депо, где иногда подрабатывал. Он натягивал на окна по диагонали большущие липучие кресты, а я следом за ним придавливала скотч, разглаживая воздушные пузыри. Створчатые окна в пол, которые из гостиной вели на балкончик, мы проклеили в два слоя. Балкон был моим любимым местом в квартире. Если на меня вдруг накатывал острый приступ обиды после похода в гости к Луке, в дом, где его маме не приходилось работать и где он спал на настоящей кровати, я выходила на балкон, ложилась на спину, свесив ноги с карниза, и убеждала себя, что ни в каких частных домах не бывает таких высоченных балконов.
Теперь же я испугалась, что отец заклеит створки наглухо.
– Но мы же сможем выходить туда, да?
– Конечно, Ана. Мы просто укрепляем стекла.
Скотч, по идее, должен был не дать окнам разбиться при взрыве.
– Да и вообще, – усталым голосом добавил он, – немного скотча все равно не спасет.
2
– А мы какого цвета, еще раз?
Я подошла к отцу, читавшему газету, со спины, положила подбородок ему на плечо и ткнула пальцем в карту Хорватии, забрызганную красными и синими точками, обозначавшими враждующие армии. Он уже как-то объяснял, но у меня опять из головы вылетело.
– Синего, – ответил отец. – Национальная гвардия Хорватии. Полиция.
– А кто красного?
– Jugoslavenska Narodna Armija. ЮНА.
Я не понимала, зачем Югославская народная армия решила напасть на Хорватию, где жило столько югославов, но когда я спросила об этом отца, он лишь вздохнул и закрыл газету. В этот момент я мельком увидела фото на первой полосе с мужчинами, размахивавшими бензопилами и флагами с эмблемой в виде черепа. Они стояли у поваленного ими поперек дороги дерева, перегородив проезд в обе стороны; внизу страницы жирным черным шрифтом шел заголовок: «Революция бревен!»
– А это кто? – спросила я у отца.
У мужчин были густые бороды и разномастная униформа. Ни на одном военном параде я ни разу не видела, чтобы солдаты ЮНА ходили под пиратскими флагами.
– Четники, – ответил отец, сложив газету и сунув на полочку над телевизором, где мне было ее не достать.
– А что они с деревьями делают? И почему они не бреют бороды, они же в армии?
Я знала, бороды у них не просто так – давно уже подметила, как все лихорадочно бреются. В городе в то время на мужчин с более чем двухдневной щетиной поглядывали настороженно. Отец Луки неделей раньше сбрил бороду, которую носил еще до нашего рождения. Не в силах распрощаться с ней окончательно, он оставил усы, но смотрелось это скорее комично: пышная растительность над верхней губой превратила его лицо в фантом прежнего, каким мы его знали, и придала ему крайне осиротелый вид.
– Они православные. У мужчин в их церкви принято отпускать бороду, когда они скорбят.
– А почему им грустно?
– Они все ждут, когда на трон вернется сербский король.
– Но у нас же нет короля.
– Ну хватит, Ана, – оборвал меня отец.
Мне еще много чего хотелось узнать – какое отношение борода имеет к скорби, почему ЮНА и четники встали на сторону сербов, а у нас осталась только старая полиция, но прежде чем я успела задать очередной вопрос, мать вручила мне ножик и миску неочищенной картошки.
Даже среди царившего хаоса Лука продолжал изыскания. Он имел привычку задавать мне вопросы, на которые мне нечего было ответить, вопросы гипотетические, снабжавшие нас бесконечным запасом тем для разговора, пока мы катались на великах. Болтали мы по большей части о космосе, о том, как так выходит, что мы видим падающую звезду, хотя она уже мертва, или почему самолеты и птицы летают по воздуху, а мы ходим по земле, или придется ли на Луне все пить через трубочку. Но теперь пытливый взгляд Луки сосредоточился сугубо на теме войны – что имел в виду Милошевич, говоря о необходимости очистить страну, и как тут поможет война, если от взрывов все вверх дном? Почему вода течет наверх, если трубы проложены под землей, и если трубы разрывает при бомбежке, то разве в убежище для нас безопаснее, чем у себя дома?
Мне всегда было приятно слушать размышления Луки, приятно, что он дорожил моим мнением. С мальчишками, друзьями из школы, он обычно просто отмалчивался. А учитывая склонность взрослых уходить от моих расспросов, меня утешало, что хоть с кем-то можно было это обсудить. Но Луна была так далеко, а испытующее любопытство Луки било теперь по живому, и у меня трещала голова при мысли, что знакомые лица и городские закоулки стали частью пазла, который мне никак не сложить воедино.
– Вдруг нас убьет во время авианалета? – спросил он как-то раз.
– Ну, пока даже дома не взрывали, – возразила я.
