Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Но сама она, похоже, от одиночества не страдала. По-прежнему улыбаясь, ела мороженое, посматривала на сидящих за столом. А те – без взглядов, без слов – чувствовали ее по-звериному, подчинялись ее притяжению.
Они сидели почти напротив актрисы. Сын – ближе всего. Мать знала, что он теряется, исчезает в странном синеглазом существе вне возраста и пола. Вдруг актриса уставилась на нее оценивающе, чуть ли не с жалостью. (Да какое она имеет право? Какая наглость!) А потом синева излилась на сына: «А как ваше имя?» И ведь не добавила – «молодой человек». Уравняла с собой.
В какой-то момент издателю показалось неудобным и дальше оставлять своего автора без внимания, и он вскочил с бокалом в руке:
– Наша глубокоуважаемая… после стольких невзгод… по-прежнему молода и блистательна… Пусть и дальше, и впредь… Ждем с нетерпением ваших воспоминаний…
Аплодисменты, крики. Кто-то учтиво поинтересовался:
– Вы ведь сейчас в сериале снимаетесь? В детективе?
Низкий голос:
– Да, это детектив… с мистическим оттенком. Там у меня две роли. Современной цыганки и актрисы начала прошлого века. И вторая мне действительно близка.
Молодой критик так и вскинулся, так и взмыл над серой толпой и поднялся выше – да-да, все же чуть выше! – очаровавшего его пережитка времени:
– К сожалению, сериал я не смотрел, потому что вообще сериалы не смотрю, но слышал, вы там стихи читаете? Белого, Ахматову. Вы не боялись, что это немного… профанация?.. В заурядном криминальном сюжете…
– Нет-нет, это было моей идеей и моим условием режиссеру. Только ради этой возможности я и снимаюсь. Ради Серебряного века, моего века! Там я осталась, там я живу. Но, увы, развернуться мне не дали. Было сказано, что это инородное тело. Так, максимум по два четверостишья. Вот, к примеру…
И вот одна осталась я
Считать пустые дни.
О вольные мои друзья,
О лебеди мои!
И песней я не скличу вас,
Слезами не верну,
Но вечером в печальный час
В молитве помяну.
За столом было тихо и после того, как слова перестали размеренно падать в гулкий колодец без дна. Не было восхищения, как не было желания покрутить пальцем у виска, ухмыльнуться над старомодностью, неуместностью. Темная звездная бездна в далекой стране, чужая красота. Встряхнуться и вернуться к любимому близкому небу.
Женщина тоже на минуту стала кроликом, завороженным вражьим очарованием, но, избавившись от гипноза, подумала: ну и что? И она любила Ахматову, когда училась в институте. И даже помнит кое-что наизусть. Но это не значит, что надо вот так читать стихи в ресторане. Тут гонор, выпендреж на пустом месте. И совсем недостойное стремление понравиться ее сыну.
Даже дома не смогла сразу избавиться от неприятного чувства. Перед телевизором спросила мужа: «Ну, как тебе эта… звезда? Она, мне кажется, всех мужчин очаровала». – «Господь с тобой! Она ж старуха!» Только тут успокоилась.
Через неделю позвонила подруга и сказала, что актриса вздумала освоить Интернет и нуждается в помощнике. «Она сама вспомнила о твоем сыне. Такой, мол, милый, необычный мальчик. Она даже готова заплатить. Тут я, конечно, засмеялась». Еще можно было остановиться, сказать: «Не получится. Он слишком загружен. Извинись перед ней за нас». Но женщина, обвиняя себя в мнительности и думая о контактах, проклятых контактах, которых так не хватает ее сыну, поблагодарила и записала телефон.
Как все-таки много машин! Суббота, а все, как безумные, несутся, рыщут. По магазинам, по каким-то делам. Можно ведь вместо этого… на природу или просто дома посидеть, да мало ли что можно придумать. Главное, чтобы не было цели, заставляющей бегать, добиваться, искать, зарабатывать, доказывать. Тогда и будет покой. Но ведь нельзя, нельзя. Она и сама не верит, что можно жить по-другому. Ей самой понятно, что покой – это выпадение из жизни. Даже тот, для кого важны не машины и квартиры, а мысли и вера, даже он в своем закутке участвует во всеобщей гонке и борьбе и привязан к жизни. Связь оборвется, если бег остановить. Будет покой, и кончится жизнь.
«Что ж, камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить».
Женщина издалека видит пирамиды теплостанции, испускающие из себя атомные грибы не то пара, не то дыма. Это ориентир, перед которым надо сворачивать с кольцевой. Неприятный район с безликими облупившимися, посеревшими многоэтажками с захламленными балконами, неприятная улица с бестолковым движением, неприятные, некрасивые бедные люди с пакетами в руках. Серая зябкость без снега – для них. Здесь образ гордого достоинства вроде ни к чему.
Перед угловым рынком женщина поворачивает направо в переулок. Почти сразу слева – четырехэтажный серый дом за железной оградой. Тут же площадка, где можно оставить машину. В домике-проходной женщина показывает пропуск посетителя и проходит на территорию. Сегодня холодно, и никто не гуляет, только перед входом в дом лежат две собаки – черная и грязно-белая. Зимой их впускают погреться у батареи. Внутри в нос бьют запахи мочи и плохой столовой. Как раз кончился обед, и унылые фигуры тянутся по коридору восвояси. Кое-кто сидит на стульях, расставленных у стен. Мутит от тяжелой вони, от серых лиц с бессмысленными добрыми улыбками, от беззубых ртов. Чтобы враз не размякнуть, не упасть духом навсегда и бесповоротно, не ужаснуться так, что не сможешь жить дальше, надо шагать деловито и улыбаться приветливо-нейтрально. Надо делать вид и даже думать, что так и должно быть, что ничего тут нет страшного. Женщина доходит до лестницы и начинает подниматься на верхний, четвертый этаж. Плохо, ох плохо. Тяжело тащить сумку. А что будет через пять, десять лет? Будет ли она здорова, жива? А если нет – кто будет приезжать сюда вместо нее?
Поднявшись, звонит в звонок у крашенной белой масляной краской двери. Сладко-приветливая (в предвкушении купюры через пару часов)
