Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев
Первый красноармеец бежал проворно и рисовал зигзаги, а второй, тяжело скребя кирзовыми сапогами по земле, вдруг остановился и, сдернув с плеча винтовку, саданул из нее по винту накатывающегося сверху верткой машины.
Он хотел сквозь винт просадить колпак пилота и попасть в летчика.
Не получилось. Красноармеец присел на колено, сделал второй выстрел. Почти в упор в ревущую громадину, наваливающуюся на него из воздуха почти вертикально – слишком увлекся немецкий пилот, пытаясь едва ли не таранить русского солдата.
Дал одну очередь, вторую – не попал. Попал с третьего раза, когда выводил «мессер» из вертикального полета, пехотинец сам насадился на пулеметное дуло, немцу оставалось только надавить на гашетку.
Немец и надавил. Брызжущая дымом и рыжей, словно бы электрической капелью струя всадилась точно в русского солдата, просекла его в нескольких местах, вырывая из тела целые ошметки, пехотинец задрал голову, стало видно его крупное небритое лицо, черный, беззвучно распахнутый рот, искаженный болью, некоторое время он бежал по инерции, даже руками взмахивал, помогая себе в беге, потом изо рта выплеснулся целый фонтан крови и красноармеец ткнулся головой в сухую жесткую пыль.
Напарника его, также извлеченного из укрытия, не было видно, Тихонов глянул в бинокль и очень скоро нащупал два стоптанных сапога, торчавших из мелких грязных кустиков, – смерть тот принял на несколько мгновений раньше своего товарища.
Покрутившись немного над разбитой местностью, «мессеры» пронеслись над балкой, где лежали тихоновские бойцы, ничего подозрительного не засекли – скорость помешала, раздвинулись малость, чтобы не зацепить друг друга плоскостями и понеслись дальше – продолжать охоту.
– Подвесить бы их за мошонки, – лежавший рядом с Тихоновым сержант Стренадько выругался и, отвернув голову в сторону, сплюнул, – чтобы мозги свои просушили.
– Бесполезно, этим людям уже ничего не поможет, даже могила. Они и на том свете будут убивать беззащитных – порода такая.
– И вывел же кто-то эту породу…
– Кто вывел – известно.
– Пора идти, товарищ лейтенант.
– Рано еще. «Мессеры» скоро вернутся.
– Разведка доложила, товарищ лейтенант?
– Да повидал кое-чего на фронте, – Тихонов усмехнулся невесело, – если бы не видел сам, то, наверное, и не знал бы.
Он оказался прав. Минут через десять «мессеры» с желтыми, испачканными маслом фюзеляжами, дребезжа, на высокой скорости пронеслись над измятой танковыми траками местностью, километра через три, прежде чем обратиться в шустрых небольших стрекоз, свернули налево и удалились в сторону Волги.
Сделалось тихо, ничего не стало слышно, даже глухой, не прекращающейся на востоке глухой канонады – там немцы пытались пробиться к Волге, да из попыток их ничего не получалось, всякий раз пролетали мимо, словно пара грязных чертенячьих кошелок над церковью.
– Мда-а, – горько протянул Тихонов. – Четыре самолета на двух полубезоружных солдат… Это какие же мозги должны иметь летчики? Что у них в черепушках?
– Плохо проваренная каша. Шрапнелью называется, – угрюмо пробурчал Стренадько. – Причем заправлены черепа такой шрапнелью, что ее никакая камнедробилка не возьмет.
– Если закачать жидкую перловку, то тоже ничего хорошего не получится. Ну, все, пошли дальше.
– Скорее бы добраться до наших, – вздохнул с зажатой тоской Стренадько, – своих увидеть очень хочется. Надоели фашистские рожи.
Двинулись дальше.
Следующую полосу земли, бывшую до войны пшеничным полем, донельзя измятую гусеницами, также перегородили танки, идущие к Сталинграду. Серые, покрытые неряшливой лохматой шкурой пыли, с грязными солдатами, похожими на марсиан, – к запеченным физиономиям у них были припечатаны большие очки-консервы, не пропускавшие не только пыли, но и, наверное, солнца, танки грохотали так, что у лейтенанта начали болеть зубы. Солдаты безбоязненно горланили, палили из автоматов во все живое, что попадалось на глаза, ни одна ворона не могла прошмыгнуть мимо, швырялись пустыми консервными банками и стекляшками из-под пива.
Снова пришлось залечь. Место подвернулось удачное – такое, что ни сверху, ни сбоку, ни сзади нельзя было подобраться незаметно… Балка. Даже расставив глаза врастопыр, с обзором в триста шестьдесят градусов, – и то нельзя было накрыть группу, используя фактор внезапности. Хотелось есть.
Пошарив пальцами по земле, Тихонов отщипнул ногтями у корня один нарядный ярко-красный стебелек, еще не превращенный солнцем в жесткий одеревяневший хвост.
– Вот этот корм можно есть, – сказал он, обтер стебелек пальцами, откусил макушку. – Вкуса особого нет, но ощущение голода задавить можно, – быстро сжевал стебель, прислушался к себе: в пресном стебле почудился сладковатый чайный привкус, далекий, едва приметный, чай пить с ним, конечно, было нельзя, но что-то приятное в траве этой имелось.
Стренадько потянулся к другому ползучему стеблю, сорвал его и, обдув наскоро, сунул в рот. Разномастные жидковатые усы его зашевелились, он похрумкал травой, замер, словно бы обнаружил что-то внутри себя и теперь слушал настороженно: а чего, собственно, там, внутри организма, творится?
– Как растение величается, товарищ лейтенант?
– Это южный сорт лебеды… Под Астраханью эту лебеду зовут цыганкой – из-за красной одежды. И цветы у цыганки тоже красные, очень яркие. На солнце лебеда не выгорает – цыганка, словом.
Один из танков – громоздкий, с мощным стволом, скорее всего не танк это был, а самоходка, слишком уж устрашающе-неуклюжий вид он имел, – круто развернулся и пошел на балку, в которой засели бойцы Тихонова; край балки был обозначен редкими облезлыми кустиками и отчетливо виден механику-водителю, сидевшему в башне.
Сотрясая землю гусеницами, самоходка двинулась по краю и, низко опустив орудие, начала соскребать стволом кусты с бровки и оголять край, чтобы ничего не мешало разглядывать сырое дно балки. Самоходка была такая тяжелая, что когда она шла, то людей, находившихся ниже, в щелях и выбоинах, сдавливало, вызывая опасный озноб, притискивало друг к другу. Тихонов думал, что самоходчики сейчас не удержатся, пальнут вслепую и не промахнутся – половина его группы сгорит. Снаряд у экипажа находился в стволе, надо было только дернуть спуск, но самоходка стрелять не стала, поползла дальше.
Минут через пять она заревела по-сатанински, заплевала воздух черными вонючими кольцами и ушла.
Стренадько отер тыльной стороной ладони лоб.
– Пронесло. Только мороз под мышками остался. Завалить бы эту гадину в овраг… Вверх гусеницами, чтобы ни мышей, ни сусликов больше не пугала.
Пыль, оставленная танками, до конца не оседала – была слишком мелка, – часть ее, невесомая, переливающаяся, будто попадала в таинственный отсвет, может быть, даже потусторонний, оставалась висеть в воздухе, шевелилась, как живая, исчезать она совсем не думала.
От маршрута отклонилась только одна гусеничная дура, вздумавшая проверить балку, а остальные продолжали идти прежним маршем, ползли беспрерывно, воняли бензином, кромсали все, что оказывалось по пути – сараи и плетни, колодезные срубы и колхозные овчарни. По разумению фрицев, чем хуже было у русских – тем лучше.
Главное для фрицев сейчас – завоевать эту землю, счистить с нее мусор, людей здешних, – народы местные они считали мусором, – а когда опустеет, очистится земля, они быстро заселят ее
