Волчок - Михаил Ефимович Нисенбаум
Умбрия. Мне тотчас вспомнилось лоскутное одеяло разноцветных полей, розоватые шапки крохотных городков, нахлобученные на вершины гор, острова на Тразименском озере. Еще тогда я пытался представить, каково это – постоянно жить в тех краях, ежедневно видеть из окна туманные подолы гор, дом с черепичной крышей на дальнем склоне, маленькие облака овец на зеленом небе луга.
– Михаил, приезжайте в гости, в любое время, на любой срок. А хотите – рядом продается земля, будем соседями. Приезжайте, мне есть что вам показать. Мне кажется, вам будет любопытно увидеть, что я делаю в поместье с пространством, какие там сооружения…
Услышав про покупку земли, я подумал, не смеется ли он надо мной. Но, кажется, Крэм говорил от души. Не то чтобы он страстно желает меня видеть у себя в Италии, но приглашает не из вежливости и не в твердом убеждении, что я все равно не приеду.
Какие эксперименты производятся с пространством, Вадим Маркович не стал уточнять, сказал, что это лучше увидеть своими глазами.
– Главное, что это полностью меняет восприятие, – произнес он и прибавил: – Если хотите приехать с женой или с подружкой, еще лучше.
– Чем же это лучше?
– Нет, на самом деле, как вам удобнее, – Вадим поспешил уточнить формулировку.
Про себя Крэм сказал, что женат, но отношения с женой давно свелись к дружбе, «что бы под ней ни понимать». Шутя я спросил, не беспокоит ли его, с кем он проведет остаток дней. Крэм небрежно ответил, что последний стакан воды его не волнует вовсе, но он часто думает о достойной литературной вдове. Выходило, что его жена-друг – всего лишь один из кандидатов на эту роль.
5Прошло чуть не три месяца с того момента, когда в неведомые дали была заброшена первая записка для Варвары Ярутич. Уже темнело рано, и небо позднего ноября космически розовело от городских огней, освещавших низкие тучи. Телефон дернулся и пополз к краю стола. Взяв его в руку, я прочел сообщение:
_ _ _В… субботу-оказия*** у- меня… Навещаю_ _ _москву-и-Бабушку… Герберт… кланяется-не… вам_ _ _ _ альбому**** Клее.
Я понял, что мне дан шанс наконец увидеть Варвару Ярутич, а я все еще не знаю, ни как она выглядит, ни сколько ей лет. Спросить Варвару о ее возрасте или попросить прислать свою фотографию мне недоставало духу. Однако она в курсе, сколько мне лет, и видела в журнале мою фотографию. Наверное, этого достаточно, хотя что можно сказать с уверенностью о Варваре Ярутич? Между прочим, иногда она сама присылала мне фотографии цветов – клевера, золотарника, поздних роз из сада. Хотя на этих фотографиях не было ни лица, ни плеч, ни рук Варвары Ярутич, все же она там была.
6Просыпаюсь посреди ночи, потому что снова слышу эту музыку из старого, всеми забытого фильма. Больше тридцати лет меня преследует ее напоминание о безвозвратной юности, о единственном – упущенном – шансе жизни, которую прожил не так, вполсилы, не в ту сторону. Музыка прошедшей любви, которая мучит из своей навсегда оторванной, но тут же, у изголовья живущей дали. В стекло осторожно скребется холодный дождь, – может, хоть он остудит мою горячечную, бредовую тоску?
Мне никогда не хватает сил сопротивляться этой музыке. Затянув волю в морской узел, уговаривать себя: нет, не упустил, не прошляпил, не опоздал, не глупи: ты пытался сохранить распадающийся, разъезжающийся мир – сделал это как мог и будешь делать дальше, не только оянтаривать прошлое, но и жить сейчас, любить, делать доброе, спотыкаться, вставать и идти по бездорожью. Не оглядывайся туда, слышишь? Не то сойдешь с ума и, как Орфей, останешься в ее непереносимо прекрасном аду. Скорей бы рассвело.
7Голубой дом в три этажа, забытый между цехами бывшего завода. По краю двора проложены рельсы, уходящие в тоннель деревьев, которые давно срослись кронами. Восемь лет работаю в этом доме и каждый день собираюсь уйти навсегда.
Это прекрасная работа, о такой можно только мечтать. Здесь чисто, на подоконниках в горшках апельсины, лимоны, кумкваты. Люди разговаривают тихими голосами, словно боятся кого-нибудь разбудить. Мне нравятся эти люди, люблю за ними наблюдать, люблю их разговоры.
Отгородившись двумя огромными экранами, сидит Дмитрий, добрый молодец с гусарскими усами. Он поворачивает ко мне румяное лицо от монитора.
– Ну что, Дмитрий? Как дела ваши?
– Катастрофа! – отвечает Дмитрий с чрезвычайно довольным видом.
– Ну и что же вы так сияете?
– Привык.
Техред Нина, маленькая беспокойная женщина с добрым лицом, ходит со стопками бумаги от редактора к редактору. Каждое имя она произносит по два-три раза, точно птица:
– Лида, Лид! Валя, Валя, Валь!
Молчаливый мужчина с кудлатой бородой и маленькими живыми глазами вырезает из картона непонятные фигуры. Потом вертит, складывает, зацепляет один край за другой – и на столе появляется белая угловатая лягушка, щенок или луноход. Каждый раз, сложив новую фигуру, мужчина оглядывается по сторонам с мрачным торжеством.
На этой работе мне все по душе, особенно поездки в типографию. Люблю следить за печатником, хищно вглядывающимся в «кресты» через увеличительное стекло или намазывающим шпателем на валик блестящий мед солнечно-желтой или ленивой синей краски. Люблю слушать ногами дрожь работающих станков и следить за шелестом напечатанных листов, мягко опадающих на поддон. Люблю вес и запах свежих книг, особенно тех, которые делал сам.
Прекрасная работа, что ни говори! Просто она мала: я вмещаюсь в нее только на четверть, в лучшие дни – наполовину. А чем заняться остальным трем четвертям, учитывая, что на работе проходит большая часть времени?
Зато в голубом доме в коридоре третьего этажа есть окно, через которое можно выйти прямо на крышу. У крыши мягкое пружинистое покрытие, в котором слегка утопают ноги. После дождя здесь долго держатся лужи, в которых лежат рябые коричневые листья с ближних деревьев. По крыше ходишь, как по поверхности незнакомой планеты: крыша черна, как вулканическая лава, и даже в прохладные дни здесь жарко от выдохов десятка промышленных кондиционеров.
Велика ли польза от моей работы? Хоть бы раз в жизни получить на этот вопрос точный ответ.
9Обменявшись десятком записок с Варварой Ярутич, мы договорились отправиться в Пушкинский на выставку офортов Рембрандта. Осень давно погрузилась в унылое ожидание снега, целыми днями было темно, точно перед рассветом. На земле, в небе и между ними черно блестела стылая вода. В такие дни отвыкаешь от красоты и уже не ждешь света. Только и думаешь, куда бы девать мокрый зонт, если, конечно, он у тебя есть.
В новом, с иголочки, здании Отдела личных коллекций
