В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел
Это имя было выбрано еще во время первой беременности. С Рози же оно было еще дольше, с того самого темного дня, когда она сидела у больничной койки младшей сестры, а родители отлучились в буфет, чтобы чуточку передохнуть. Рози заплетала в косички парик Поппи, а та заплетала в косички волосы куклы и ни с того ни с сего сказала: «У меня никогда не будет маленькой дочки, которой я буду заплетать косички». Голос был скрежещущий. Взрослая Рози узнала, что это из-за химиотерапии, но в тот момент казалось, будто что-то, сидящее внутри маленькой сестренки, с боем прорывается наружу — и успешно: то ли гоблин, то ли ведьма, то ли демон, словом, что-то, что уже пробивалось урывками то там, то сям — каркающим голосом, красными закатывающимися глазами, синяками, которые медленно поднимались, а потом, казалось, разрастались и множились, словно отшелушиваясь от моря лиловой кожи, перекатывавшегося прямо под еще более тонкой поверхностью. Вместо того чтобы напугать, эта мысль почему-то успокоила Рози. Она обрадовалась демону, выбиравшемуся из сестры, потому что становилось все яснее, что Поппи не удастся пережить эту ужасную, невыразимую, немыслимую болезнь. Но, может быть, сможет демон. Демон-Поппи казался намного сильнее. Демон-Поппи был лучшим бойцом.
— Будешь заботиться о Клевер вместо меня? — проскрежетала девочка. Как и все дети в семействе Уолшей, кукла Поппи[1] носила цветочное имя.
Рози кивнула. Больше ее ни на что не хватило. Но вдруг вернулся обычный голос сестры:
— А куда мы поедем на каникулы?
— Когда?
— Когда я отсюда выйду.
— Не знаю, — единственное место, где они до сих пор бывали на каникулах, — это дом бабушки и дедушки, где пахло погребом. — А куда ты хочешь?
— В Сиам, — незамедлительно отозвалась Поппи.
— В Сиам?
— Как в фильме «Король и я».
В больнице имелась бедноватая видеотека, в которой этот мюзикл был главной достопримечательностью. А у Поппи было полно времени, чтобы лежать и смотреть.
— Мы поедем куда угодно, — пообещала Рози. — Как только ты выйдешь. Ну, наверное, придется подождать года четыре, пока я не получу водительскую лицензию. До Сиама можно доехать на машине?
— Не знаю. Наверно. — Сестренка радостно улыбнулась. — Ты так хорошо косички плетешь! — Как оказалось, это было лучшее из всего, что принес рак. Волосы парика Поппи были намного длиннее и не такие спутанные, как настоящие. — Как же повезет твоей дочке!
В этот самый момент Розалинд Уолш, двенадцати лет, приняла два решения: у ее дочери будут длинные волосы, в смысле по-настоящему длинные, настолько, чтобы на них можно было сесть, и звать ее будут Поппи. Впоследствии Рози выяснила, что Сиам ныне зовется Таиландом, но прошло, кажется, несколько жизней, прежде чем она туда попала, да и то не на каникулы.
Это был последний раз, когда она осталась наедине с сестрой.
Всю дорогу до больницы, пока Пенн бормотал: «Дыши, дыши», — а Ру пел: «Я буду каркать», — а Бен, Ригель и Орион вторили ему, что было силенок в их тонких детских голосишках: «Каррр-каррр-каррр», — Рози шептала:
— Поппи. Поппи. Поппи. Поппи.
Через двадцать минут после того, как они подъехали к входной двери, малыш был готов.
— Тужься, — говорил врач.
— Дыши, — повторял Пенн.
— Поппи, — твердила Рози. — Поппи. Поппи. Поппи.
Может быть, поэтому? Может быть такое, что она просто бесконечное число раз пыталась сделать дочку, чтобы исполнить давнюю мечту сестры, мечту десятилетней девочки, если уж на то пошло? Верила, что эта дочка подрастет и будет — в десять лет — той маленькой девочкой, которую она потеряла, самой Поппи, подбирающей то, что бросила Поппи, исполняющей все обетования этой оборванной, обрубленной, обкорнанной маленькой жизни? При условии, что она, Рози, будет раз за разом наполнять свою утробу, может быть, Поппи, какой-то ее вариант — какой-то (ждущий, бдительный, блуждающий Поппи-демон) — подберет все ее разрозненные атомы и снова вернется домой? Разве не жуть — воображать, как твоя умершая сестра поселяется в твоей матке? Разве не это считается признаком безумия — делать одно и то же снова и снова, рассчитывая на иные результаты?
Без одной карты колода. Без одной вафли пачка. Без одной лошади… табун[2].
Или то было давно вынашиваемое, глубоко посеянное убеждение, что чем больше детей, тем лучше, ведь никогда не знаешь, когда можешь одного потерять? Все были безутешны, когда умерла Поппи, — Рози, мама, папа. Одной недостаточно. Одна — это всегда перекос. Это уже не двое на двое. Больше не с кем было играть, не к кому бежать, некого обнимать. У матери, Рози знала, зрение двоилось, она всегда видела Поппи где-то с краю, в тени старшей дочери, рядом с ней во время школьных спектаклей, и танцев, и церемоний вручения; Поппи прямо за спинами Рози и Пенна во время бракосочетания; Поппи, беззвучно дышавшую бок о бок с Рози, когда рождались все ее малыши. Даже когда отец Рози покинул этот мир, прямо перед тем, как в него пришел Ру, ее мать видела призрачный силуэт Поппи рядом с раздутым животом сестры у могилы, тихо оплакивая все, что было утрачено, и этим всем был не только отец. Что ж, тогда, по крайней мере, они снова стали один на один. Равновесие восстановилось.
Один — самое одинокое число. Никогда не клади все яйца в одну корзину.
Так что, может быть, поэтому. Или Рози и Пенн просто нравились младенцы, и перспективы, и хаос, и беспорядок, то, как все младенцы начинались одинаково и почти сразу же становились совершенно разными. Рози любила звонкий пандемониум своего большого расползающегося семейства, сумбурную любовь, заполнявшую их фермерский дом-клуб, какофонию, разобраться в которой могла только она, эту вихрящуюся бурю с ней и Пенном, улыбавшимися вместе, кружившимися в ее центре.
— Тужься, — велел доктор.
— Дыши, — вторил Пенн.
— Поппи, — твердила Рози.
А потом:
— Это мальчик! Здоровенький, прекрасный, совершенный, нетерпеливый маленький мальчик, — воскликнул врач. —
