Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
В этих мечтаниях не принимал участия один Пипкин. Казалось, он не радовался, а побаивался предстоящего конца работы. Именно поэтому каждый считал своим долгом как-нибудь зацепить и подначить этого славного дядьку.
Вот и сегодня, едва Ибрагимыч поднялся, чтобы на сон грядущий еще разок проверить буровую, конопатый Петька Рябов, по кличке Рябок, баламут и непоседа, привязался к Ивану:
– Сознайся, кандей, ты, наверно, большую казну скопил за те годы, что по северам ошиваешься. Семьи нет, алиментов тоже – куда тебе капитал девать? Поделись по-братски, я тебе помогу потратить.
– Уж ты потратишь, держи карман шире, – прервал Рябка помбур Алешка Зевакин. – У тебя, крохобора, одно на уме: сколько нарубили да сколько получили. Будто у него семеро по лавкам и все жрать просят. Не слушай его, Федорыч, лучше сознайся честно, есть у тебя на Земле бабулька и домик с голубыми ставнями? Мужик ты не старый, хозяйственный, при деньгах. Такие на дороге не валяются. Добром сознаешься – тебе за это ничего не будет, разве что на свадьбу всей бригадой нагрянем. Не бойся, внакладе не останешься: геологи на подарки не скупятся...
Видя, как в предвкушении очередного розыгрыша заухмылялась братва, Рябок приосанился, как петух в окружении хохлаток, и, чтобы не потерять внимания компании, приготовился и дальше молоть чепуху, но его неожиданно прервал Иван, на этот раз шутливого тона принять не желавший. Кандей даже с лица сменился, чисто учитель, что приготовился прочесть проказнику обязательную и нудную нотацию. С прокопченной своей кружкой подсел он к столу под лампочку и, отхлебывая густой, как деготь, чай мелкими глотками, заметил серьезно и жестко:
– Значит, ты, Рябок, о большой деньге мечтаешь? Легкого богатства ищешь? Зря ты тогда к нам затесался. Жадность фраера погубит – так блатные говорят. Раз ты так хочешь, могу своим богатством поделиться, может, и тебе сгодится. Только история моя длинная. Будешь слушать?
– А что нам делать? – подал голос цыганистый тракторист Микеша. – Раз начал, то рассказывай.
– Ладно, слушайте. Вот Рябок, да и ты, Микеша, считаете, что на Север все лишь за длинным рублем стремятся – конечно, есть и такие, все больше их год от года. Другие испокон веку здесь селятся – эти из тех, что за волей да за землей в Сибирь пришли сами, по доброй воле. Однако большинство сюда неволей доставлены, да так и прижились навсегда. Иной хотел бы на Землю вырваться, а уж поздно: некуда и не к кому. Вот и я из числа заложников Севера...
Перед войной наша семья в неплохом достатке жила. Отец далеко в округе за отличного кузнеца слыл, мог и часы и ружье починить, а про обычную кузнечную работу и говорить нечего. Броня на него была, а он добровольцем на фронт напросился да там и пропал бесследно. Войну мы с матерью вдвоем бедовали... Чужие люди ее без меня схоронили, по-сиротски, кое-как. Я, когда освободился, приехал в свою деревню, а она вся в бурьянах потонула, окна не светятся, дымом не пахнет, как на погосте. Вымерла деревня: кто в город уехал, кто в райцентр перебрался – тишина, даже собаки не брешут. Не у кого и спросить, где моя мать похоронена. Но отыскал-таки могилку. Не знаю, кому спасибо сказать за то, что надпись на кресте не поленился вырезать. Поплакал я на могиле, переспал последний раз в родном дому и подался, не зная куда.
Жить на воле я тогда не умел, да, признаться, и сейчас не научился. Ведь я в своей жизни кроме лагерей да деревни ничегошеньки не видел. Ткнулся туда-сюда – не берут на работу с моим паспортом. Нашел сестру двоюродную, пусти, говорю, пожить. Сам вижу, что ей и самой не житье. Мужик, рожа красная, с похмелья злобой исходит, глянул на меня, вывел в сенцы и с упором так посоветовал: «Иди-ка ты, сука вербованная, откуда пришел!» Ах ты, гад, думаю, не знаешь, какими словами бросаешься. Твое счастье, что не на урку нарвался, пощекотал бы он тебя перышком.
Ворье – оно на масти делится. Главные – в законе. Есть еще красные шапки, желтые шапки, самые низшие – суки, те, что раньше в законе были, да, воровской закон нарушив, ссучились. Суки самые опасные были. Вор с сукой с одного стола никогда есть не станет, иначе сам ссучится. Если назовут вора сукой и он не смоет оскорбление кровью – сам сукой станет. В сорок восьмом в нашем лагере суки с ворами насмерть бились, чтоб верхушку в зоне держать. У воров бугром Сыч был, хитрый зверюга, из бульбовцев. Раз заходит в барак, у порога коврик. Вытер Сыч об него ноги, коврик сбился, а под ним написано: «Ты стал сукой!» Все! По закону вор Сыч сукой стал. Выхватил Сыч клинок и на весь барак кинулся. Тут ему и всыпали. Ни один вор не вступился, мужик тем более. После Сыч от позора в бега ушел...
Дорого бездумное слово дураку обойтись может. Впрочем, я своему зятьку за совет даже благодарен. Завербовался в геологоразведку и с тех пор по экспедициям мотаюсь. Кочую, то в тайге, то в тундре, и не из-за денег совсем, просто деваться некуда. Порой даже счастлив бываю. Для этого не деньги, а многое разное необходимо. Дураку и деньги не помогут. Из-за них, а может, от нищеты и жадности смолоду порушил я свою жизнь, судьбу покалечил. А пацаном бегал как и все...
Иван замолчал, призадумавшись. В тишине потрескивало полено в буржуйке, да невесть откуда взявшийся первый комар загудел вокруг лампы.
– Да ты чо, дядя Ваня, сидел, чо ли? – изумленно зачокал вдруг Микеша. – Мы и не знали.
