Вячеслав Подкольский - Дичок
Когда первые восторг и умиление улеглись, Осафка продолжал путь смиренно. В попадавшихся селениях он просил есть, и никто ему не отказывал в куске хлеба, давали квасу или молока, особенно никто не расспрашивал, куда и зачем идёт, и охотно указывали дорогу.
На третий день к вечеру Осафка наконец завидел издали своё родное Поречье. Что-то невольно сжало его сердце. Он присел на траву около дороги и задумался о том, как-то его там примут, и что скажет бабушка? Готовое скрыться за пригорком солнце, как будто замедлило свой путь, интересуясь, что дальше предпримет мальчик.
— Скоро начнётся страда, помошники нужны будут, али наймусь в подпаски… А уж бабушку-то упрошу! — бодро решил Осафка и, поднявшись с земли, пошёл вперёд.
Проходя деревенской улицей, он никого не встретил, так как по-деревенски уже было поздно, и все, поужинав, улеглись на покой. К великому изумлению Осафки бабушкина избушка стояла заколоченной. Оглянувшись вокруг, он заметил в противоположной избе огонёк и, подойдя к ней, постучался в окошко.
Сначала Осафку не узнали, а когда он пояснил, кто он, ему сказали:
— А бабушка-то твоя Богу душу отдала, по весне схоронили… Хотели мужики тебе отписать, да видно запамятовали… Ты что же пришёл-то? Ведь ты никак в городу живёшь? Прогнали тебя что ли?
— Н-ну, сам ушёл! — как бы обидевшись, ответил Осафка.
Потолковав ещё немного про бабушку и накормив его, хозяева легли спать, обещав назавтра поговорить о нём со старостой.
Весь следующий день с раннего утра Осафка бродил по знакомым местам, побывал и на могиле бабушки. Постояв без слёз перед новым, совсем ещё свежим деревянным крестом, он обратился к покойнице, как будто она могла слышать:
— Баушка, а баушка! А ведь я из города-то убёг…
Предчувствие чего-то недоброго всё время не покидало Осафку, и остаток дня до вечера он провёл в лесу над Волгой.
Возвратившись к приютившим его соседям, Осафка поинтересовался узнать о своей судьбе и спросил хозяина дома Илью Семёныча, говорил ли он о нём со старостой и оставят ли его в деревне?
— Пока ещё неизвестно… — уклончиво ответил тот.
Но от особенной ласковости в обращении с Осафкой хозяйки, тётки Марьи, сердце его ныло усиленнее.
Часа в четыре утра Илья Семёныч разбудил Осафку и, стараясь не глядеть на него, сказал:
— Не выгорело, брат, твоё дело… Вставай, собирайся в город…
— Дяденька, хоть бы в подпаски! — со слезами в голосе взмолился Осафка.
— Говорил. Своих, грит, много, а он — Бог его знает чей, к нашему обчеству не приписан… Он теперь пристроен, в обучение отдан, пускай там и живёт. Баловство, грит, это одно! Ничего, видно, не поделаешь, едем… Я как раз сейчас в город еду, мне тебя и препоручили свезти назад к хозяину…
Осафка безмолвно покорился своей участи. Сначала он тяжело вздыхал, а потом и вздыхать перестал. Не говоря ни слова, он тупо смотрел на следы колёс по дороге, не обращая внимания на любимую природу. Он ни о чём не думал, и сердце его наполняла безысходная, глухая тоска. Глядя на страдавшего мальчика, Илья Семёныч пробовал утешать его, но Осафка оставался безучастным и тем вынудил его отказаться от этой попытки.
Вечером добрались до города. Чтобы мальчонка не убежал, мужичок, не заезжая на постоялый двор, прямо привёз его к сапожнику. Остановившись у ворот, Илья Семёныч счёл долгом предупредить Осафку:
— Поди стегать станут за бегство-то, так ты хозяину и хозяйке прямо в ноги!
Осафка безучастно и в точности исполнил поданный ему совет и, войдя в мастерскую, не говоря ни слова, бухнулся перед хозяевами в ноги. Никита Гаврилыч казался суровым, но когда провожатый Осафки рассказал, что бабушка его умерла, и что теперь он уже круглый сирота, хозяин смягчился и сказал:
— Ну, ладно, Бог с тобой, первая вина прощается… Вдругорядь только не вздумай!
Осафка молча уселся на своё прежнее место и начал что-то ковырять. Когда по окончании работы Никита Гаврилыч ушёл из мастерской на свою половину, Федька дал полную волю своим насмешкам над неудачливым беглецом.
Ночное одиночество снова возбудило в Осафке прежнее желание воли, и воображение стало опять рисовать заманчиво-яркие картины свободы. К утру он твёрдо решил: «убегу», и кое-как промаявшись следующий день, вечером исчез. Ночью Федька, заметив вторичный побег товарища, взбудоражил весь дом и вызвался изловить беглеца. Подбив Носовика, любителя всяких происшествий, на поиски, рано утром он был с ним на берегу Волги у парома, дожидаясь первого рейса перевоза и предполагая, что Осафка не минет этого переезда. Предположение Федьки оказалось верным. Как только паром причалил к городской пристани, и все приехавшие на нём с того берега сошли, добровольцы-сыщики заметили, что с городской горы робко спускается одинокая фигурка Осафки. Они спрятались за ларёк, где продавались квас и разные съестные припасы, выжидая свою жертву. Но жертва не предполагала опасности с этой стороны. Осафка всматривался главным образом в мужиков с возами, опасаясь попасться на глаза мужикам своей деревни и особенно привёзшему его Илье Семёнычу, который мог также, задержавшись, в это самое время выехать обратно из города. Едва успел Осафка подойти к ларьку, как неожиданные враги выскочили из своей засады и схватили его за руки.
— Что, беглец, попался?! — злорадно воскликнул Федька.
Пойманный сделал попытку вырваться, а когда его схватили крепче, он как дикий зверёк вцепился зубами в руку Носовика.
— Ах, ты, паршивый щенок, кусаться?!. - вскрикнул от боли подмастерье и, схватив Осафку за ухо, скомандовал. — Руки по швам! Скорым шагом марш!
Сопротивление было бесполезно. Осафка сознал это и покорно побрёл, конвоируемый товарищами. Восторгу Федьки от удачной поимки не было границ. Он гоготал и издевался над пойманным. Когда его привели в мастерскую, Федька подробно рассказал всю историю поимки, хвастаясь своими сыщическими способностями. Добродушный в сущности Никита Гаврилыч решил, наконец, для вразумления мальчонки, посечь его. Федька с готовностью бросился отыскивать лучший шпандырь и, подавая его хозяину, прибавил:
— Сыромятный-с!
Завидя ремень, Осафка мгновенно побледнел, сверкнул глазами и неистово заорал. В этом диком, ужасном крике вылились все долго сдерживаемые злоба и страдания мальчика. Хлестнув два раза, хозяин остановился и с изумлением смотрел на извивавшегося в корчах с пеной у рта Осафку. На крик прибежала сверху испуганная Арина Тимофеевна.
— Что у вас тут режут, что ли? — спросила она и обратилась к мужу, поняв в чём дело. — Говорила я тебе, Гаврилыч, что не будет толку из этого мальчишки, так оно и вышло. Чего его бить-то? С ним ещё греха наживёшь… Ишь, как орёт, — напротив слышно!
— Я и хлестнул-то его легонько два раза, а он как под ножом зевает!..
Видя, что его больше не трогают, Осафка понемногу унялся и успокоился. Хозяева потолковали между собой и порешили написать в деревню привёзшему его вторично к ним Илье Семёнычу, что мальчишка к сапожному ремеслу неспособен, и что бы кто-нибудь приехал устроить его как-нибудь иначе.
Два дня Осафка был угрюм и мрачен, не говоря ни с кем ни слова, а на третий опять исчез. Узнавшие об этом хозяева отнеслись к случившемуся спокойно, рассуждая:
— Бог с ним, ушёл — и слава Тебе, Господи! Видно, как волка ни корми, он всё в лес глядит.
Один только Федька, создавший себе из Осафки личного своего врага, зорко вглядывался в каждого проходившего мальчишку, лелея надежду накрыть Осафку как в прошлый раз.
Дней через пять по исчезновении Осафки, когда о нём почти уже совсем забыли, вечером, во время ужина, мимо мастерской проскакали пожарные. Носовик, понятно, бросил ужин и, не найдя второпях шапки, выбежал на улицу с лохматой головой и стремительно вскочил на последнюю телегу с баграми. На одной из ближайших улиц к Волге горела старая баня, находившаяся в большом заброшенном саду, позади каменного двухэтажного дома. Так как баня эта за ветхостью уже несколько лет не топилась, то домовладелец и недоумевал о причине пожара. Когда пожарные приехали, сухие стены и крыша бани пылали как костёр из лесного валежника, с шумом и треском. Никто особенно не старался о спасении ненужного здания. Вдруг, какой-то неясный крик раздался оттуда. Все насторожились. Крик повторился. Было уже несомненно, что кричит кто-то в бане. Начали усиленно направлять на неё струи воды и разбирать брёвна, но войти в неё никто не решался. Ещё несколько минут — и баня рухнула. Окончательно потушив огонь, стали отыскивать, кто мог кричать в ней, и, наконец, из-под обломков около печки вытащили обгоревший труп мальчика. Протискавшийся Носовик по нетронутому огнём лицу узнал в нём Осафку.
Бежав от сапожника, видимо, наученный первыми неудачами, Осафка, из опасения погони, решился несколько дней переждать, пока о нём забудут, и поселился в выисканной заброшенной бане. По найденным в банном котле обуглившимся картошкам можно было безошибочно заключить, что Осафка варил себе ужин, накопав картофель в соседнем огороде. Утомившись за день, он мог заснуть после ужина. Печка ли худая была причиной пожара, или выпавшая на гнилой пол горящая головня, — никто этого не доискивался… Да и сам Осафка наверное бы сказал: «нестоящее дело!..»
