Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 29. Голод или не голод?
Местности, которые я проехал – около 35-ти верст в длину – от Гремячево до границ Ефремовского и Богородицкого уездов и в ширину, как мне говорили, верст на 20, – ожидает и в будущем году ужасное бедствие. Рожь на пространстве этого четыреугольника – почти в 100 тысяч десятин – пропала совершенно. Едешь версту, две, десять, двадцать и по обеим сторонам дороги на помещичьих землях вместо ржи сплошная лебеда, на крестьянских – нет даже и лебеды. Так что к будущему году положение крестьян этой местности (также, как мне говорили, пропала рожь и во многих других местах) будет несравненно хуже нынешнего.
Говорю о положении только крестьян, а не вообще землевладельцев, потому что только для крестьян прямо, непосредственно кормящихся своим хлебом и именно ржаным полем, урожай ржи имеет решающее значение, вопрос жизни и смерти.
Как только у крестьянина не хватает своего хлеба на весь обиход или на большую часть его, и хлеб дорог, как нынешний год (около рубля) – так положение его угрожает сделаться отчаянным, подобно положению, скажем, чиновника, лишившегося места и жалования и продолжающего кормить свою семью в городе.
Чиновнику без жалования, для того чтобы существовать, нужно тратить или запасы или продавать вещи, и каждый день жизни приближает его к полной погибели, точно так же крестьянина, принужденного покупать дорогой хлеб свыше обычного, обеспеченного определенным заработком количества, с той разницей, что, спускаясь ниже и ниже, чиновник, пока он жив, не лишается возможности получить место и восстановить свое положение, крестьянин же, лишаясь лошади, поля, семян, лишается окончательно возможности поправиться.
В таком угрожающем погибелью положении находится большинство крестьян здешней местности. Но в будущем году положение это будет не только угрожающим, но для большинства наступит самая погибель.
И потому помощь как правительственная, так и частная, будет в будущем году настоятельно необходима. А между тем именно теперь, как в нашей Тульской губ., так и в Орловской, Рязанской и других губерниях, принимаются самые энергические меры для противодейстия частной помощи во всех ее видах, и, как видно, меры общие, постоянные. Так, в тот Ефремовский уезд, куда я направлялся, совершенно не допускаются посторонние лица для помощи нуждающимся. Устроенная там пекарня лицом, приехавшим с пожертвованиями от Вольно-экономического общества, была закрыта, само лицо выслано и также высланы прежде приезжавшие лица. Считается, что нужды в этом уезде нет и что помощь не нужна в нем. Так что, хотя и по личным причинам, я не мог исполнить своего намерения и проехать в Ефремовский уезд, поездка моя туда была бы бесполезна или произвела бы ненужные осложнения.
В Чернском же уезде за это время моего отсутствия, по рассказам приехавшего оттуда моего сына, произошло следующее: полицейские власти, приехав в деревню, где были столовые, запретили крестьянам ходить в них обедать и ужинать; для верности же исполнения те столы, на которых обедали, разломали, – и спокойно уехали, не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем, кроме требования безропотного повиновения. Трудно себе представить, что происходит в головах и сердцах людей, подвергшихся этому запрещению, и всех тех людей, которые узнали про него. Еще труднее, для меня по крайней мере, представить себе, что происходит в головах и сердцах других – тех людей, которые считают нужным предписывать такие мероприятия и исполнять их, т. е. воистину не зная, что творят, – отнимать изо рта хлеб милостыни у голодных, больных, старых и детей… Я знаю те соображения, которые выставляются в защиту таких мероприятий: во-первых, надо доказать, что положение вверенного нашему управлению населения не так дурно, как это хотят выставить люди противной нам партии; во-вторых, всякое учреждение (а столовые и пекарни – это учреждения) должно быть подчинено контролю правительства, хотя в 1891 и 1892 гг. такого подчинения не было; в-третьих, прямое и близкое отношение людей, помогающих населению, может вызвать в нем нежелательные мысли и чувства. Но ведь все эти соображения, если бы они и были справедливы, – а они все ложны – так мелочны и ничтожны, что не могут иметь никакого значения в сравнении с тем, что делается столовыми или пекарнями, раздающими хлеб нуждающимся.
Всё дело ведь состоит в следующем: есть люди, – не будем говорить умирающие, но страдающие от нужды; есть другие, живущие в избытке и по доброму чувству отдающие этим людям свой излишек; есть третьи, желающие быть посредниками между первыми и вторыми и на это отдающие свой труд.
Неужели такие деятельности могут быть для кого-нибудь вредными и может входить в обязанность правительства противодействовать им?
Я понимаю, что солдат-сторож в Боровицких воротах, когда я хотел подать нищему, воспретил мне это и не обратил никакого внимания на мое указание на евангелие, спросив меня, читал ли я воинский устав, но правительственное учреждение не может игнорировать евангелие и требований самой первобытной нравственности, т. е. того, чтобы люди людям помогали. Правительство, напротив, только затем и существует, чтобы устранить всё то, что мешает этой помощи.
Так что правительство не имеет никакого основания для противодействия такой деятельности. Если же ложно направленные органы правительства и требовали бы подчинения такому воспрещению, частный человек обязан не подчиняться такому требованию.
Когда приезжавший к нам становой пристав сказал, что что же мне стоит обратиться к губернатору с просьбой о разрешении устройства столовых, я ответил ему, что не могу этого сделать, так как не знаю такого законоположения, которым запрещалось бы устройство столовых; если же и было таковое, то я не мог бы подчиниться ему, потому что, подчинившись такому законоположению, я завтра мог бы быть поставлен в необходимость подчиниться запрещению выдачи муки, подачи милостыни без разрешения правительства. Право же подавать милостыню установлено самою высшею властью, и никакая другая власть не может отменить его.
Можно закрыть столовые, пекарни, выслать из одного уезда в другой тех людей, которые приехали помогать населению, но нельзя воспрепятствовать этим высланным из одного уезда людям жить в каком-нибудь другом, у своих знакомых или в крестьянской избе и служить народу какими-либо другими способами, отдавая точно так же на служение ему свои средства и труды. Нельзя отгородить один класс народа от другого. Всякая же попытка такого отгораживания приносит те самые последствия, которые этим отгораживанием желательно было избегнуть.
Воспрепятствовать общению людей нельзя, можно только нарушить правильное течение этого общения и там, где бы оно было благотворно, дать ему вредное направление. Помочь предстоящему, как и всякому человеческому бедствию может только духовный подъем народа (я разумею под народом не одно крестьянство, но весь народ, как рабочие, так и богатые классы); подъем же народа бывает только в одном направлении: в бо́льшем и бо́льшем братском единении людей и потому для помощи народу надо поощрять это единение, а не препятствовать ему.Только таким бо́льшим, чем прежнее, братским единением людей не только покроется и нынешнее и ожидаемое бедствие будущего года, но и поднимется общее благосостояние всё упадающего и упадающего крестьянства и предотвратится повторение бедствий 91, 92 и нынешнего годов.
Комментарии Н. Д. Покровской
«ГОЛОД ИЛИ НЕ ГОЛОД?»
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ
Начало работы над статьей относится к 22—23 мая 1898 г. 24 мая Толстой писал жене: «Два дня был занят писанием отчета и статьи об употреблении пожертвований. Попробую Петербургские ведомости, а потом Сын отечества или Биржевые; поручу это Меньшикову».2 В тот же день Толстой в письме к М. О. Меньшикову просил его «взять на себя труд поместить эту статью».3
26 мая 1898 г., как свидетельствует об этом авторская дата, статья была окончена. Автограф статьи не сохранился, но, судя по тому, что отдельные листы и отрезки сохранившейся копии перенумеровывались дважды, можно предположить, что копия эта является третьей редакцией статьи. 4 июня Толстой написал добавление к статье, автограф которого тоже не сохранился, но обе копии добавления содержат авторскую правку, а вторая, кроме того, подпись и дату Толстого.
7 июня Толстой писал Меньшикову, что посылает ему статью и прибавление к ней, и просил попытаться напечатать в «С.-Петербургских ведомостях», «потому только, что, говорят, государь читает их». В конце письма Толстой приписал: «При этом прилагаю два листка денежного отчета прихода и расхода по 22 мая. Их надо поместить после слов: «получать другое назначение», перед словами: «таково мое личное дело».4 12, 13 и 17 июня Меньшиков, сообщая Толстому о ходе переговоров с редактором «С.-Петербургских ведомостей» Ухтомским, писал, что Ухтомский колеблется, печатать ли статью, и просит дать «два-три дня на размышление и на зондирование почвы». 17 июня Толстой сообщал П. И. Бирюкову, жившему в то время в Англии: «Я написал статью о голоде и послал ее Меньшикову… По нынешнему его письму вижу, что едва ли она будет напечатана в России и потому пошлю, ее вам, а вы вместе с Чертковым решайте, что с ней делать. Перевести ли по-английски – и напечатать в большой газете? Для вашей же русской газеты она слишком tame [робкая]».5
