Сергей Семенов - На ночлеге

– - Нет, должно быть, по-людски.

– - Нет, не по-людски. Это волки так только делают, зато им волчья и честь, а людям, брат, другой закон даден: трудись в поте лица.

– - Что ты поешь мне барыню-то! -- чуть не вскрикнул Максимка и тоже, как Павел Анисимыч давеча, вдруг вскочил с места: -- Трудись, в поте лица ешь хлеб! Да кто от трудов-то сыт бывает? Может, ты один? Так каково тебе твоя сытость-то достается? Знаем, небось, как ты ломаешь-то! Да и сытость-то твоя -- какая сытость? Ты вот не куришь, не пьешь, над каждым лишним куском трясешься как Иуда над кошельком, а опусти рукава-то маленько, в один год все рассыплется, и ты не плоше меня живот подведешь, а то говорит -- трудись! Не своими руками люди сыты-то бывают и в довольстве-то живут, а чужими.

– - Пожалуй, есть и такие, так что же нам на них глядеть?

– - Как же на них не глядеть, когда они везде, куда ни пойдешь, куда ни взглянешь? Как кто хорошо живет, так верно чужую кровь пьет!

– - Нам такие люди не указ; они не по правде делают, они за свои грехи перед Богом ответят.

– - Ну, а мы за свои ответим. Что ж делать-то, авось не больше ихнего нагрешим.

Максимка лег на свое место, должно быть, повернулся и замолчал. Шкарину стало слышно только его прерывистое, видимо сдерживаемое дыхание. Павел Анисимыч в свою очередь повернулся и хотел было много, много сказать на это, но Максимка, заметив это, грубо прервал его:

– - Ну, будет язык-то ломать, мне спать хочется, спи и ты, а не хошь спать, ступай в иное место, а другому не мешай!

И он, должно быть, завернул голову кафтаном, так как дыхание его затихло, и Павел Анисимыч больше уже не мог слышать его.

После всего этого Павлу Анисимычу было не до сна. В нем вдруг поднялось и забродило такое обилие мыслей, какого, кажется, у него сроду не бывало. То ему вдруг казалось, что Максимка так удивительно прав в каждом своем слове, что ему редко когда такую правоту и встречать приходилось, то в нем вдруг вспыхивало сознание, что в этом не только нет правоты, а что тут коренится страшная зловредная ложь. То опять зарождалось что-нибудь в оправдание Максимке, то снова это оправдание уничтожалось. Павел Анисимыч никак не мог ни справиться с мыслями, ни сдержать их. Он решил, что ему нужно успокоиться, и для этого он поднялся с своего ложа, встал на ноги и, держась за забор, вышел из шалашки. Выйдя из нее, он не остановился около, а прошел дальше, прошел через сад и, дойдя до какой-то постройки, оказавшейся амбаром, заметил около нее валявшуюся лапу и сел на нее.

Давно уже смерклось. Небо было все усеяно звездами, хотя не такими яркими, как бывало зимой или осенью, но все-таки заметными. За сараями над болотом густою белою полосою стояла роса. Изредка слышалось, как кто-то посвистывал, должно быть, в ночном, и поскрипывал коростель. Шершни все еще изредка летали, жужжа в воздухе, а к востоку, на самом небосклоне то и дело сверкали фосфорические вспышки неизвестно от чего: блестела ли это молния далеко ушедшей грозы, или же играли бледные зарницы. Павел Анисимыч дышал полной грудью, втягивал в себя приятный запах мокрой травы, но успокоиться все еще не мог. Сердце в нем клокотало, в висках стучало, и вся кровь ходила ходуном.

"Ежели по его рассуждать, думалось Шкарину, то что же тогда выйдет? Тогда значит ни в какой неправде греха нет, все как будто так и надо, потому это не от себя мы делаем, а с других пример берем. А зачем нам на других глядеть? На других глядя жить -- решетом воду носить, а нужно свой закон соблюдать, как тебе, значит, положено, так и действуй…"

Прошло с полчаса, как Шкарин вышел из шалашки. Его охватил озноб, холод со всех сторон окружал его, лез за шею, за пазуху, по телу его выступили мурашки, и оно затрепетало от легкой дрожи. А он совсем не замечал этого, а все думал и думал. Многое передумал Павел Анисимыч и сильно утомился. Голова его слегка закружилась.

"А я-то при чем, какое мое-то дело? -- подумал Шкарин, -- Я ни у кого не ворую, чужой труд ничей не заедаю, разве я виноват чем? А эти головорезы-то и меня не обходят, когда на худое идут. Нет, это не годится, на этого щеголя-то нечего глядеть, надо его прищучить".

И только он подумал так, как тотчас же почувствовал, что теперь должно быть очень поздно и что ему стало холодно. Крякнув, он поднялся с места и, слегка пожимаясь, направился к месту своего ночлега.

Максимка, должно быть, еще не спал, так как Шкарин, когда пробрался в шалашку и лег на свое место, то вдруг услышал, как тот шумно повернулся на месте и громко вздохнул. Кроме того, около шалашки носился резкий запах махорки, от свежего воздуха еще более чувствительный: видимо, малый недавно курил.

"И у него башка размышляет", подумал Шкарин и, улегшись на свое место, продолжал обдумывать, что ему лучше сделать с Максимкой: по чести ль попросить его отдать ему его вещи, или объявить старосте, задержать его и попросить вместе с ним отправить Максимку в стан. "Запрется, ничего от него не выудишь, -- подумалось на это Павлу Анисимычу. -- Так что же делать?"

Утомленный непривычной работой мозг Шкарина шевелился медленно, и чем дальше, поворачивался тупее; наконец он совсем перестал работать, и Павел Анисимыч неожиданно для себя крепко заснул.

Проснулся Шкарин совсем утром. В шалашке было уже светло. Павел Анисимыч с минуту не мог сообразить, где он; сообразивши же и вспомнив все вчерашнее, он вдруг вскочил с места и огляделся кругом. В том углу, где спал Максимка, было пустое место. У Павла Анисимыча как будто на мгновение остановилось биться сердце, но потом оно сразу забилось сильнее, и всего мужика охватило не то какое-то беспокойство, не то тоска.

Шкарин вышел из шалашки. Утро начинало рассветать. Солнце пробивалось сквозь густую пелену, похожую на серебряную пыль росы, и обливало мягким, теплым, красноватым цветом все окружающее. Яблони стояли все мокрые от росы и точно плакали. Кусты тоже все были облитые росой и ярко блестели жизнью и свежестью. Сотни мелких пташек с неугомонным щебетаньем кишели в вишеннике и звенели как серебряные колокольчики. Но Павла Анисимыча это нисколько не тронуло, он даже не остановился, а прямо пошел во двор. Подойдя к своей лошади, он заметил, что у ней выеден весь корм, несмотря на то, что запас его был довольно порядочный; очевидно, к телеге пролезли ночью коровы и подобрали его, тем более, что и лошадь-то была голодна, это Павел Акисимыч узнал по тому ржанью, которым встретила его лошадь. У Павла Анисимыча сразу поднялось враждебное чувство к хозяевам и их скотине: "Какие должно сами хамы, такая и скотина", подумал он. Потом он заметил, что с лошади съехала уздечка, и та вбила ее в навоз; ворча, Щкарин поднял уздечку, сердито хлестнул ею лошадь по носу и, сердитый и расстроенный, опять вышел за двор, чтобы, обмыть себе руки о мокрую траву, росшую в саду, и потом уж направился в избу Горкина.

Вся семья Горкиных тоже встала. Хозяин сидел у стола, хозяйка находилась в чулане и топила печку; легкий дымок, выбившийся из трубы, носился по избе и резнул глаза Шкарину. Поздоровавшись, он обвел избу глазами и проговорил:

– - А где ж тот, что со мной ночевал-то?

– - Эва хватился! Он, чай, верст 8 отхватил, -- насмешливо поглядывая на Шкарина, сказал Горкин.

Шкарин опустился на лавку и, уставясь глазами на Горкина, с минуту помолчал.

– - А тебе он нужен был? -- с лукавой усмешечкой спросил Горкин.

– - А если не нужен, так не спрашивал бы, -- сквозь зубы сказал Павел Анисимыч и сдержанно вздохнул.

– - Ну, а ты-то ему должно быть нет, -- насмешливо сказал Горкин, -- а то бы он дождался.

– - Куда же он пошел?

– - Говорит, куда глаза глядят. Если, говорит, кто погонится за мной, то не догонит, а и догонит, так не обгонит, -- так зачем-то и тебе велел сказать, -- с плутоватой улыбкой говорил Горкин.

Павел Анисимыч чувствовал, что Максимка не поддается ему, куда ни поди. И долго сидел задумавшись. Ему было и жалко своего добра и разбирало зло на Максимку, и в то же время он чувствовал, что желание во что бы то ни было отыскать добро и притянуть Максимку в нем отчего-то пропало: ему представлялась дальнейшая волокита с полицией, хлопоты, расходы, и его охватило чувство невыносимой тоски. Он вдруг встал с места и решительно проговорил:

– - Ладно, его счастье… на его стороне теперь сила… Ну, а если он к нам в руки попадет, тогда что будет?..

– - Думаешь, бока намнешь? -- не переставая по-своему улыбаться, спросил Горкин.

– - Вперед ничего нельзя сказать; только думаю, что нечего ждать милости.

– - Известно, вашему брату только и дорого свое добро.

– - А ему что дорого? А?.. Скажи на милость, -- с запальчивостью воскликнул Шкарин. -- Они ничего не понимают и понять не хотят; ну, а по-нашему, этого нельзя… Я ему об этом говорил, -- и, переменивши тон, он спросил: -- Сколько тебе за ночлег-то?

Расплатившись с Горкиным и заложивши лошадь, Павел Анисимыч выехал со двора и поехал уже не в город, а по той дороге, по которой вчера приехал.