Алексей Слаповский - Гибель гитариста
Другие же пусть живут как хотят.
Только не Денис Иванович.
- Вы ведь - чистейший человек, - сказал Дима однажды Денису Ивановичу, стесняясь, переживая потрясение оттого, что осмеливается так говорить с Учителем, - значит, вы во всем должны быть чистым. А вы допускаете... какие-то странные поступки. И эта, которая... И эта...
Он не называл имен, но Денис Иванович его понял.
- Что ж в этом такого нечистого? - улыбаясь, спросил он.
- Будто сами не понимаете, - сказал Дима.
- Я-то все понимаю, - грустно сказал Денис Иванович. - Другие - не понимают.
- Вот вы умрете, - обрисовал перспективу Дима. - Люди оценят, кто от них ушел. Они захотят узнать о вас как можно больше. Я буду писать мемуары о вас. Я должен буду писать чистую правду. И что прикажете делать с некоторыми фактами? Обойти их молчанием?
- Пиши, как было, - разрешил Печенегин. - Только никому твои мемуары не понадобятся. Славный ты малый...
- Это отнимает у вас время. Вы должны заниматься музыкой. Только музыкой, понимаете? Это ваша судьба. Это - дар Божий.
- Иногда я прошу Бога, чтобы он отнял у меня этот дар. Мука одна, - с неожиданной серьезностью промолвил Денис Иванович.
Поняв, что разговор не получился, Дима решил подступить с другой стороны, хоть и тяжело ему это было. Он решил поговорить с Эльвирой Нагель. Он решил это давно, но никак не найдет повода. А может, поговорить и с бывшей женой Дениса Ивановича, которая приходит к нему, но почему-то не возвращается насовсем, и еще поговорить с той женщиной, которую Дима никогда не видел, но знает о ней.
...Дима лежал в то утро, накануне той ночи, плакал, слушая музыку, - но почувствовал, что плачет скорее по привычке - и музыку слышит плохо сквозь какие-то свои смутные мысли.
Он встал, выключил магнитофон, подошел к окну.
Нет, не будет он говорить ни с Эльвирой Нагель, ни с бывшей женой Печенегина, ни с той женщиной, которую он никогда не видел, зная о ней. Не это его тревожит и мучает. Другое его мучает и тревожит - без муки, впрочем, и тревоги: в результате любви к Эльвире или в результате иных причин произошло странное и плохое. Он перестал восхищаться миром вещей, звуков и слов. Он даже не сразу заметил это.
Вот он смотрит за окно. Там человек вышел из подъезда с сумкой и идет куда-то. Раньше Дима смотрел бы на этого человека остро и осмысленно: идет один из нас, но особенный, несет свой мир в себе, идет, переставляя Божий дар - ноги, не чувствуя, бедный, радости от одного хотя бы этого, идет по делам, которые ему кажутся обыденными и мелкими, для Димы же они значительны и таинственны уже в силу того, что он ничего о них не знает и волен вообразить и подарить этому человеку хоть кругосветное путешествие, хоть полет в космос, идет он, купаемый теплом лета, пересекает улицу, перенося собою свое прошлое, настоящее и будущее - в другое пространство; вот солнце осветило его ярко, а вот тень его осенила... счастье ему жить, прекрасен, хорош он!..
Но так Дима смотрел бы на него - раньше.
Сейчас же он уставился из окна уныло на мужика лет пятидесяти с хозяйственной сумкой и пресно думает: вот идет мужик лет пятидесяти с хозяйственной сумкой.
И больше - ничего не думает.
Что же случилось - и давно ли?
Недавно случилось.
Может, это он сидел, смотрел и слушал игру Дениса Ивановича, глянул мимолетно на Эльвиру - и вдруг ум его, как в обморок, упал, наоборот, в беспощадную ясность. Печенегин мужчина, Эльвира женщина. Вот и все. У Печенегина есть мужское, у Эльвиры женское. Дима хочет Эльвириного женского, утратив вдруг брезгливость. А то, что Печенегин гитарист, стало в этот момент совершенно несущественно. Да и хороший ли гитарист? Дима прислушался и услышал в пальцах Дениса Ивановича всего лишь любительскую ловкость. Иногда - проблески вдохновенья, но вот теряется или неоправданно убыстряется ритм, вот пальцы нечетко фиксируют струны, звуки подплывают - любительщина, прав был заезжий музыковед, прав!
Так, стоя в то утро у окна и вспоминая, думал Дима - и ждал потрясения, но потрясения не было. Напротив, было чувство, что он долго болел, а теперь выздоровел, у него что-то со зрением и слухом было, а теперь со зрением и слухом все нормально. Вон прошел мужик с хозяйственной сумкой - и ничего более.
А вон машина проехала - и ничего более. У Эльвиры есть женское, которого он, Дима, просто и властно хочет, - и ничего более. А Дениса Ивановича он уничтожил в себе как человека.
В нетерпенье Дима вышел из дома. Он направился к тому месту, которое всегда и безотказно приводило его в состояние почти наркотической созерцательности, он мог часами там быть. Это место - на берегу пруда в старом городском парке. Плакучая ива склонилась над водой. И, если забраться под ветви, оказавшись скрытым от всех, и глядеть, как вода отражает листья и узорное сквозь них небо, если видеть, как рябь воды и колыханье ветвей и листьев ежемгновенно меняют картину, - возникает восторг вечности; хоть бросься в эту воду навсегда, потому что лучшего ничего представить уже нельзя (этого желания Дима боялся и больше трех-четырех часов под ивой не сидел, уходил, когда был уже на грани).
И вот он побежал к своей иве, сел под нее, увидел отраженье листьев и неба - и - ничего!
Гораздо больше его интересовало то, что происходило в прогулочной лодке, выплывшей из протоки. Парень раскачивал лодку, а девушка визжала и кричала:
- Перестань! Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань!
Раз двадцать просила она своего Серого, вцепившись в борта лодки, наконец тот насытился милым страхом подружки и сел за весла, и лодка проплыла мимо, близко. Парень был глупоглаз, девушка такая же, но мила, и сняла от жары маечку, оставшись в купальном лифчике, и плоть ее двойная бунтовала против материи одежды, желая ласки воздуха, ветра - и, может, пальцев. Его, Димы, пальцев, - почему бы и нет? Ах, хорошо бы утоп этот парень. Навсегда, насмерть. А она выплыла бы сюда, под иву, и Дима не стал бы утешать ее, он схватил бы ее и сказал просто: АОУОА!
- Аоуоа! - гортанно ответила бы девушка, заранее содрогаясь в конвульсиях.
А потом и ее утопить.
Я люблю топить людей, подумал Дима, с радостью найдя в себе новый повод для восторга и привычной для него душевной постоянной наполненности.
Ему опять есть чем жить - ведь он же не может, как другие, жить просто так, пустым или полупустым. И вот он опять полон!
Дима встал, сплюнул в воду и огляделся, словно проверяя, видел ли его кто-нибудь, - хотя он ничего предосудительного не совершил еще.
2
Сестра его, пятнадцатилетняя ОЛЯ ГУЛЬЧЕНКО, бродя по комнатам в то утро накануне той ночи, тоже думала о Денисе Ивановиче Печенегине. Она думала, что редко ей приходилось видеть такого безобразного старика. Ведь он, конечно, старик, ему сорок три года! Сорок три! Вот ей сейчас пятнадцать. Она проживет столько же - ей будет тридцать, и еще столько - будет сорок пять, то есть две жизни еще проживет - и окажется лишь чуть старше теперешнего Дениса Ивановича, который, впрочем, умрет к тому времени. Оля очень аккуратная девочка. Она любит, чтобы все было аккуратно. А у Дениса Ивановича двух зубов уже нет, это видно, когда он улыбается. Правда, улыбка у него хорошая и отсутствие зубов заметно, только если приглядываться. Но все равно, разве это аккуратно? Хотя - сорок три года, как тут не остаться без зубов!.. А в девятнадцатом веке и в пятьдесят лет женились. Повесть Пушкина "Дубровский". Малолетнюю девушку выдают как раз за какого-то пятидесятилетнего князя, не помню фамилии. Дубровский хотел ее выручить, а она сказала: нет, я другому отдана и буду век ему верна! Дура, конечно. И зря Пушкин не написал, что было дальше. А вот если бы: свадьба, старый князь тянет к невесте синие свои губы (и зубов половины нету!), и вдруг молодой человек, брюнет, не обязательно Дубровский, а такой, как Андрей Андреев, высокий, широкоплечий, но не он, не Андрей Андреев, а еще лучше, опрокидывает стол, хватает меня в охапку, несет в сани, закрывает шубой. "Кто вы?" - "Я твоя судьба!" ...Нет, больше я туда ни ногой, скучно там. Беззубый Денис Иванович... И вообще... Пусть Димка ходит. Димка хочет Эльвиру. Да, да, не надо мне про любовь, пожили на свете, знаем, - все хотят голой кожи, притискиваться к ней, кусать ее, захватывать ее в горсти, царапать ногтями... У него только пальцы красивые. И больше ничего. Интересно смотреть, как играет. Именно смотреть - потому что послушать можно что и получше. У брата записи. Вон лежит, плачет. Шизофреник. Боже ты мой, как хочется... как хочется... горячей ванны... Вот - вода. Зеленоватая почему-то. Вода не имеет цвета: уроки химии. Очень даже имеет. Это цвет бесцветности. Разве не цвет? Потому что в принципе невозможны вещи и предметы без цвета, без запаха или вкуса - без чего-нибудь, что позволяет их различить. А то, чего нельзя различить, этого нет. Но вот горячая вода обволакивает, а вместе с нею обволакивает как раз что-то такое, чего нет. Кусать, гладить, холодно гладить, как лед - горячий, - разглаживать кожу, гладкую, как кожа, грудь, округлую, как грудь, живот, упругий, как живот... Животное. Рыбы - животные? Они живут в воде. От слова - живут? Значит, животные - это все, кто живут. Нет, но растения тоже живут. Но по-своему. Он меня любит - по-своему. Значит - не любит. Но хотя бы по-своему. А о ком это я? Бывают же такие уродливые люди. Даже противно. Сегодня же приду: нет, Денис Иванович, я уроков у вас брать больше не буду! Из-за чего? Из-за ваших зубов. У вас их нет, а вы все время скалитесь, меня это раздражает. Мне хочется сказать вам, что у вас пахнет изо рта. Воняет. И пусть это не так но мне хочется это сказать вам в ваше лицо, в вашу улыбку! Это, Денис Иванович, какое-то уже нестерпимое желание, я с ним уже бороться не могу. Каждый раз оно сильнее. И если я не брошу занятий, я обязательно завтра или послезавтра скажу вам это. И вам неприятно будет, и мне тоже. Но хочется, понимаете? Ну, как на похоронах хочется рассмеяться или, наоборот, гадость сказать в тот момент, когда все вокруг улыбаются, будто на самом деле чему-то рады. Жизнь - поганая штука. Меня тошнит. Я бы все время лежала в ванной. А когда надоест - я возьму бритву, вот это лезвие, которым, дешевеньким, бреется отец, и вот так по животу - снизу вверх... снизу вверх... Кровь? Кровь!.. Красивое облачко... И совсем не больно, не страшно. Приятно даже. Обязательно это сделаю - но когда будет причина. Серьезная и красивая причина. И сама я должна стать старше, красивее... И буду лежать в розовой воде... Но сперва я должна стать старше и красивее. Я буду гораздо красивее Эльвиры Нагель... Хотя зачем ждать? Может, то и хорошо, что мне пятнадцать лет. Старички, они любят незрелое. Андрей Андреев - старичок, хоть и молод еще. Сопляк-мальчишка. Смешно вспомнить, как я пришла к нему. Засуетился, стал что-то говорить, спрашивать, я сказала, что хотела сказать, он испугался и обрадовался, потом забыл про испуг, стал уже с удовольствием все делать, спрашивал, не больно ли, такой заботливый! Мне было все равно. Он очень удивился, когда я сказала, чтобы он обо мне навсегда забыл, я больше никогда к нему не приду. Он чуть на колени не упал. А я сказала: нет. Я сказала: я всего лишь использовала тебя как средство. Он озверел и хотел убить меня из пистолета. Я сказала: стреляй, сволочь! - повернулась и гордо вышла, а он выронил пистолет и зарыдал, ломая пальцы... Я ждала неделю, пока все заживет. Я пришла к нему. Я ведь понимала, что девчонкой Денису Ивановичу совсем не нужна. Он скажет: я не могу, учитывая твой возраст и невинность. А я захохочу (он залюбуется ослепительно белыми зубами): вы слишком обо мне хорошо думаете, Денис Иванович! Я женщина! - и гордо вскинула голову. Он побледнел. Он сказал: да, я люблю, люблю тебя, но я боюсь осуждения людей и общества, ведь тебе всего пятнадцать лет. Я сказала: для любви нет возраста! Он согласился, но что-то его останавливало. Я воскликнула: из тебя пьют кровь все, кто вокруг тебя! Одно твое слово - и я уничтожу их - и ты будешь свободен, мы уедем с тобой туда, куда ты захочешь. Тут я схватила нож, и он невольно залюбовался сверканием лезвия, сверканием таким же, как ее глаза. "О, нет, - сказал он. - Ты не понимаешь, сколько светских условностей обуревают меня, ты не можешь представить, какие невероятные жизненные узлы приходится распутывать мне, включая внебрачного сына, который вырос, но уже претендует на наследство и хочет отобрать у меня вот эту гитару работы Страдивари, унизанную брильянтами!" - "Ты хочешь сказать, что тебе дороже твоя музыка, дороже твоя гитара? О, если б это было так! - воскликнула она, и он потупил глаза, пораженный ее проницательностью. - На самом деле тебе дороги всеобщее обожание, твоя всемирная слава, успех у женщин и вращение в светском обществе! Вот чем ты дорожишь более всего, именно поэтому так дорожишь своей репутацией и не можешь дать вырваться на свободу из груди из души из сердца из сердца вырваться на свободу птице счастливой птице свободной птице быстрокрылой птице своей любви! Ты выбираешь не между мной и музыкой, ты выбираешь между мной - и покоем, комфортой, тьфу, черт! комфортом, ты выбираешь, нет, ты уже выбрал!" - "Я люблю тебя!" - воскликнул он, простирая к ней руки. "Мне не нужна такая любовь!" - воскликнула она, направляя себе в сердце острое жало кинжала. "Пусть холод этого клинка охладит мою кипящую кровь! Прощай!" И она вонзила себе в грудь кинжал, и упала, истекая кровью. Он страшно закричал, упал на нее и... У меня на ногах, кажется, начинают расти волосы. Это ужасно. Придется тогда брить ноги. Не бывает же, чтобы вообще без волос. Я видела тетку - совершенно мохнатые ноги. Ужас. Я бы застрелилась. И если б была некрасивой, застрелилась бы. Зарезалась бы. Но не бритвой. У бритвы нет острого кончика, а так интересно... А вон перочинный ножик... Кинжал первоклассника, очень смешно... Но острие - острое. Вот вдавливается в кожу. Глубже. Больнее. Еще глубже. Еще больнее... Мама!... Что это? Что это? Что это? ЧТО ЭТО?!
