Юрий Дружников - Рассказы и притчи
К нашему выходу сонный дядя Константин спускался с верхотуры. Он глядел на дочь, и глаза его добрели. Даже на меня в эти минуты он не смотрел подозрительно, хотя, клянусь, не я шутил с кнопкой пожарной сирены.
Ресторан закрывался. На сцене темнело. Оставшись одни, подпольщики собирались тесной группой и, озираясь, пели:
- Никогда, никогда, никогда
Не склонится перед Гитлером Прага!
Композитор Приватин, автор музыки к пьесе, специально приезжал разучивать с нами мелодию. Но во время сдачи спектакля начальник отдела культуры песню не одобрил.
- Я сам принимал участие в руководстве разведкой во время Отечественной войны, - сказал он. - Как же это подпольщики в оккупированном немцами городе, да еще в ресторане, поют хором прогрессивную песню?
- Видите ли, это театральная условность, - пытался оправдаться Федорчук. - Нам нужна музыка, песня, оживление...
- Оживление - пожалуйста. Я в художественную сторону не вмешиваюсь. Но зачем же чересчур оглуплять врагов? Это принижает серьезность нашей борьбы и великой победы. И вообще: спектакль исторический, а намек в песне на наши танки в Праге.
- Так ведь это Гитлер!
- Гитлер-то Гитлер... А зрителю не запретишь думать, что это аллюзия!
Мы перестали петь и тихо мычали для оживления. Кроме того, появился новый статист: долговязый парень в эсэсовской форме. Он выходил из-за противоположной нам кулисы и ударял хлыстом по голенищу своего блестящего сапога. Мычание тотчас прекращалось, из оркестровой ямы вырывалось танго, и все разбегались.
На следующей репетиции начальство решило и бессловесную песню убрать. В самом деле, зачем подпольщикам мычать? Они должны действовать.
Федорчук похвалил меня за танец и опять обещал бумажку от театра, если я все-таки надумаю переходить в театральный вуз. Но теперь я был влюблен. Эх, если бы мне дали сыграть какую-нибудь, хоть маленькую, но словесную роль! А так - лучше Умнайкиной не знать про мою, как выразился Федорчук, "статистическую деятельность". Узнает, что я на побегушках в театре, - она, почти окончившая балетное училище Большого театра, будет просто презирать меня.
А тут еще волейбольный красавец Баландин! На игру, куда он звал ее, я не могу пойти: вечером у меня спектакль. Баландин уведет девушку после игры, весь в мыле от торжества победы, и у него будут две победы в один день.
На спектакль я шел с камнем на шее. Даже анекдоты в артистической и на лестнице не смешили. Курносая Оля, моя партнерша, притащила из дому бутерброды и усиленно меня угощала. Голодным я был всегда, но Оля меня не вдохновляла.
- А я сегодня последний день, - вдруг сказала она. - Взяли в Институт культуры в Питере. Приезжай...
- Ваш выход! - донеслась команда помрежа.
Оля уже держала меня под руку. Грим она накладывала тщательно, никогда, в отличие от других, не ленилась положить румяна на шею, чтобы шея не белела, ведь в бинокли ненамазанную шею прекрасно видно. Я знал, как важны для актера мелочи. Знал историю знаменитого итальянца Сальвини. Тот вышел на сцену в "Отелло", наложив коричневый грим на лицо и позабыв накрасить коричневым руки. Зрители улыбались, заметив, что руки у Отелло смертельно бледные. Но Сальвини был гением, и не дал зрителю во втором акте повод похихикать. Отелло вышел снова с мертвенно белыми руками и - снял белые перчатки. Под ними был коричневый грим. Но кто в зале рассматривает статистов в бинокль?
Заиграло танго. В ресторанчике под каштанами зашевелились пары. Оля слегка сжала мой локоть, я выдавил жалкое подобие улыбки, и мы двинулись на сцену. Я танцевал чуть-чуть разболтанно, любуясь расцветающими каштанами, небрежно намалеванными на холсте. Затем подпольщики сошлись, пошептались, а когда эсэсовец щелкнул хлыстом о голенище, рассыпались. Мы с Олей, влюбленная парочка, пошли вдоль оркестровой ямы у самой рампы.
И тут - едва я добрался до середины сцены, раздались оглушительные аплодисменты. Весь зал хлопал, кричал "браво" и даже "бис". Аплодисменты заглушили слова немецких офицеров. Актеры вынуждены были умолкнуть, выдержать паузу, начать сначала, а зал продолжал хлопать.
За кулисы прибежал Федорчук. Он тоже не понял, в чем дело. Наконец из зала кто-то выкрикнул мою фамилию, и снова раздались бешеные аплодисменты.
Федорчук, умница, с пульта помрежа позвонил администратору.
- Спокойно, ребята! - сказал он, положив трубку. - Все ясно! Сегодня филологический факультет в полном составе пришел на коллективный просмотр. Для них что стадион, что театр - болеют за своих!
В артистической никого не было, из репродуктора доносился второй акт. Я вытащил из банки горсть вазелина и жирно намазал лицо. Посидел немного, любуясь на себя в зеркало, оторвал усы и стал снимать ватой грим.
5.
Утром я дремал на лекции по философии, положив голову на руки, в самом углу, чтобы никого не видеть, ничего не слышать. Но сосед потряс меня за плечо:
- Проснись, тебе записка!
"Не могли бы Вы, - прочитал я, - подойти в антракте к колоннам? Л."
Сон как рукой сняло. Конец лекции я сидел в позе спринтера, ожидающего старт.
Умнайкина подходила ко мне медленно, чуть помахивая чемоданчиком, с настороженной улыбкой, которая едва угадывалась, будто Лина не очень была уверена, что это я, а если я, стоит ли вообще ко мне приближаться. Не выдержав, я шагнул к ней навстречу и готов был взять у нее чемоданчик, потому что в руках она держала еще и пачку книг. Но чемоданы на факультете носили только своим девушкам, и Лина отвела руку, а я почувствовал, что покраснел.
И тогда она улыбнулась. Она улыбнулась, как умела только она, и первый раз для меня и больше ни для кого.
- Ты вчера здорово танцевал, очень естественно, без всякой натяжки.
Она легко и просто перескочила с письменного "вы" на устное "ты", и это был бальзам на душу.
- Откуда ты знаешь?
- Видела, сидела в первом ряду. Все тебя сразу узнали... У тебя это серьезно?
- Что?
- Театр...
- Не знаю. И да, и нет...
- А я неделю проплакала, когда врачи сказали, что сердце не очень здоровое. Мол, для простого смертного сойдет, я для балерины нет.
- Чушь!
- Не чушь... У меня девять недостатков - так комиссия сказала. Могу их тебе перечислить. Во-первых, у меня низковатый для балерины зад. Во-вторых...
- Замолчи!
- Почему же? Это ведь не я придумала.
- Не надо, прошу!
- Они еще не заметили, что у меня кривой нос.
- Кривой?
- Ты тоже не заметил? Мне в седьмом классе в нос попали снежком.
- Послушай, но ведь всем известно, что в балетном училище полно детей и внуков высокого начальства. У них - вообще никаких данных!
- Им и не надо, их так берут, по звонку. Но остальным требуется быть идеальными, чтобы в области балета быть впереди планеты всей. Когда выгнали, я думала, не переживу. А теперь прекрасно, даже нравится: французский будет основным языком и возьму еще два. Быть неудачницей в восемнадцать лет просто глупо. И все же... Я смотрела на тебя и, знаешь, о чем думала? Все же на сцене замечательно, кем угодно...
Тут меня осенило.
- Оля, моя партнерша, уехала. Хочешь, поговорю с режиссером, он тебя возьмет статистом? Уверен, возьмет! Тебе сам Бог велел танцевать танго!
- А что, это идея...
Звенел звонок на лекцию.
- У тебя очень красивый нос! - сказал я.
- Только кривой, - засмеялась она. - А фамилия моя тебе тоже нравится?
- Конечно, - искренне соврал я. - Замечательная фамилия. Почему ты спрашиваешь?
- Потому что она глупая, - Умнайкина протянула мне свой чемоданчик. - Как ты вчера под каштанами Праги шел? Так?
У факультета на виду она взяла меня под руку, и мне показалось, что где-то заиграло танго.
- А волейбол? - спросил я.
Зря спросил. Но Лина поняла.
- Волейбол - ничтожество, - просто объяснила она.
Юрий Дружников. Два рояля в одной комнате
Copyright Юрий Дружников
Источник: Юрий Дружников. Соб.соч.в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1.
Рассказ
Рижская улочка Виландес лежит неподалеку от порта. Она всегда чистая, мощенная облизанными временем булыжниками, меж которыми вылезает жалкая трава. Улочка упирается в парк, тот самый, в котором посадил вяз Петр Первый. Дома на этой улице простояли век. Каменные русалки неутомимо поддерживают под окнами ящики с цветами. Стены домов такие толстые, что выглянуть из окна на улицу непросто. Сейчас из тех кирпичей построили бы домов втрое больше.
Тут тихо. Стук каблуков гулко отдается аж в другом конце улицы. Редко проедет лошадь с дровами или фургон с бутылками к молочному магазину. Мальчишки играют в футбол посреди мостовой. Эхо от их криков, перелетая через крыши, проваливается в колодцы дворов и глохнет в мокром белье, развешенном на веревках.
По тротуару вдоль Виландес двигаются, словно тени, старухи из соседних домов, направляясь к парку. Они вяжут кофты и сдают их за гроши в артель, расположенную тут же в подвале. Старухи замедляют шаги возле двух окон на втором этаже, из которых с утра до вечера доносятся звуки рояля. Старухи ворчат на мальчишек: те орут и мешают слушать музыку.
