Дмитрий Мамин-Сибиряк - В последний раз

— Так, вообще… Полюбопытствовать охота, — условно признавался Поршнев. — Где уж нам золото добывать… Просто-то ходим, ногой за ногу запинаемся…

Катаев приехал верхом, когда уже на столе весело кипел самовар. Он был весел и все время шутил.

— Люблю теребинцев, — говорил он, подмигивая. — У них какая вера: сам сыт — конь голоден, конь сыт — сам голоден… хе-хе!.. Почище башкирцев выходит…

Поршнев не любил шутовства вообще и молчал.

Они переночевали в Теребинске, а ранним утром на другой день отправились на «змеевую жилу», как Поршнев назвал про себя новый прииск.

Перед отъездом Огибенин устроил настоящий скандал. Когда Поршнев велел ему запрягать лошадей, он отказался наотрез.

— И запрягать не буду и коней не дам, — заявил он самым решительным образом. — Вот тебе и весь сказ…

— Да ты сбесился, старый черт?! — обругал его Поршнев.

— Сказано: не дам. Это ты сбесился, а не я…

— Да ведь кони-то мои?

— Кони твои, а отвечать-то за них Маремьяне Власьевне должон я…

Сначала Поршнев вспылил, а потом одумался. Пришлось взять теребинских лошадей.

— Вы поезжайте, а я по колее за вами и пешком дойду, — говорил Огибенин. — Не угоните от меня далеко…

Действительно, угнать было трудно, потому что приходилось ехать «в цело», то есть без всякой дороги.

— Ничего, пусть пройдется, — шутил Катаев. — Для аппетиту это весьма пользительно…

От Теребинска ехали битых два часа. Здесь горы точно перепутались между собой, и приходилось делать объезды.

— Зимой-то совсем близко, — утешал Катаев. — А теперь вон как и настоящую-то дорогу развело…

Новый прииск Катаев назвал «Змеевиком». Он залег в горном ущелье, на берегу безымянной горной речонки. Издали можно было рассмотреть несколько новых построек — небольшая казарма для рабочих, контора, амбар для разной приисковой рухляди, конюшня с навесом и т. д. Золотоносная жила «выпала» прямо в скале, выступавшей к речке каменной грудью. Место было красивое вообще.

— Ну, вот мы и дома, — весело говорил Катаев, когда лошади остановились у самой конторы. — Эй, человеки, кто есть жив?

В окне конторы показалось очень миловидное девичье личико, улыбнулось и скрылось.

— Вон какая у меня птаха приспособлена, — шутил Катаев. — Татьяной звать…

— А для чего она на прииске живет? — спросил Поршнев, нахмурившись.

— А шти кто нам будет варить? Я люблю, чтобы все было в аккурате…

— Молода, штобы в лесу-то одной жить…

— Не одна живет, а с добрыми людьми. На что нам старух-то?..

Из-под навеса показался белобрысый парень, прихрамывавший на левую ногу. Он даже не поклонился хозяину, а только что-то буркнул себе под нос.

— Ну, Миша, принимай гостей!.. Как у вас дела?

— Два хомута третьева дни украли…

— А рабочие где?

— Ушли ночью. Они хомуты-то сблаговестили…

Катаев начал ругаться, а Миша угрюмо смотрел куда-то в сторону, не выражая никакого желания оправдываться.

Контора была выстроена на живую нитку, как все приисковые постройки, и делилась на две половины; в большей была контора, а в меньшей — кухня. Пока Татьяна ставила самовар, Катаев повел показывать жилу. Она проходила неправильной полосой прямо в камне. Правильной работы еще не было, а только делались пробы в том месте, где прослоек змеевика вспучило и образовался довольно большой желвак.

— Это и есть твоя жила? — спросил Поршнев, тыкая палкой в змеевик.

— Она самая, Гаврила Семеныч… Змеевик — камень мягкий, хоть зубами его грызи!

— Да, тут, действительно, надо зубами выгрызать твое золото, — решил Огибенин тоном специалиста. — Самый вредный камень… Кварц трещину дает, если его порохом или динамитом рвать, а тут будет только воронки вырывать. Я видел такую-то одну жилу…

Жила не понравилась и Поршневу, но он промолчал. В конторе их уже ждал кипевший самовар. Татьяна не показывалась, и Катаев насильно вывел ее за руку.

— Ну, иди, иди, пирожница!.. — уговаривал ее Катаев. — Покажись добрым людям.

— Отстань, смола! — довольно сурово ответила девушка, стараясь освободиться. — Ты вот постыдись лучше добрых-то людей…

Поришев заметил, что «пирожница» одета слишком форсисто для приисковой стряпки и отвечает хозяину неподобно. Одним словом, нехорошо.

После чаю, захватив разную снасть, отправились делать пробу. Нужно было произвести взрыв. Огибенин и Миша принялись за работу, то есть при помощи железного лома и молота сделали глубокое отверстие в змеевике. Катаев сам заложил в него пороховой патрон, провел пороховую нитку и заклинил наглухо отверстие. Когда произведен был взрыв, слова Огибенина оправдались: вместо трещин и кусков жилы получилась одна воронка.

Работа шла до самого вечера, а толку никакого не получилось. Наработался досыта и Гаврила Семеныч, благо в охотку было и поработать. Улучив минуту, он спросил Мишу, что это за птаха Татьяна,

— Танька-то? — равнодушно ответил Миша. — А так, просто дура…

На другой день работа началась с раннего утра. Бились изо всей мочи. «Знаки» золота были налицо, а жила не поддавалась, точно ее заворожила нечистая сила. У Поршнева все время не выходила из головы «птаха». Красивая девка, нечего сказать, а только неподобное это дело, чтобы баловство разводить. Встретив ее на крыльце, Поршнев не утерпел и сказал:

— Нечего тебе делать здесь, милая… Шла бы ты лучше подобру-поздорову домой…

— А ты зачем сюда приехал? — огрызнулась птаха, не моргнув глазом. — Ступай уж ты лучше домой-то: тебя жена вот как ждет…

— Зачем со стариком вяжешься?

— А тебе какое дело пригорело? Очень он мне нужен, старый пес… Да я на него и глядеть-то не хочу, на гнилое дерево.

— Ну и девка!.. Не сносить тебе своей головы, Танька!

— Такая уж уродилась…

V

После отъезда мужа Маремьяна Власьевна несколько дней ходила, как помешанная. Она потихоньку от дочери плакала и по десяти раз выскакивала за ворота, когда слышала, что кто-нибудь едет. Ей все казалось, что это Гаврила Семеныч, и даже узнавала побежку своих лошадей. Но Гаврила Семеныч и не думал возвращаться домой. Дочь Душа тоже не раз всплакнула глядя на убивавшуюся мать. Она улучила вечером минутку и сбегала к дяде по матери.

— Ох, не ладно у нас в дому! — жаловалась она. — Мамынька слезьми изошла…

Дядя, родной брат Маремьяны Власьевны, отнесся к этому случаю довольно равнодушно и ответил:

— Что же, не вы первые, не вы последние через это самое золото слезы льете… Гаврила Семеныч — человек сосредоточенный и лучше вас знает, что делает.

Дядя сам «ходил в штейгерах» на промыслах и сочувствовал зятю.

Маремьяна Власьевна вызнала на базаре про Катаева все, что могли ей сообщить другие. И какой он товар накупил, и когда товар был отправлен, и откуда он взялся в Миясе, и где раньше жил. Относительно последнего показания расходились, но все в голос хвалили его, как человека обстоятельного.

На базаре уже знали, куда уехал Поршнев, и лавочники подшучивали над Маремьяной Власьевной:

— Ужо скоро купчихой первой гильдии будешь, когда твой Гаврила Семеныч накопает золота…

— Настоящая купчиха и то, — соглашалась с горькой улыбкой Маремьяна Власьевна. — В самый раз калачами у вас на базаре торговать…

Мужчины вообще были на стороне Гаврилы Семеныча, а знакомые торговки от души жалели Маремьяну Власьевну.

— Рука у него тяжелая на золото, у твово мужа, — судачили бабы. — Уж сколько разов зорились-то на этом золоте…

— Ох, и не говорите, милые!.. Другим и счастье господь посылает, а нам один разор.

— Денег-то много он с собой взял?

— Ничего, ничего не знаю… Деньги все у него. Больших-то денег и нет, а так, про черный день…

Маремьяна Власьевна не договаривала. Она отлично знала, что у мужа на руках было близко «тысячи» и что он все их увез с собой. «Еще убьют где-нибудь, — думала она. — Деньги не малые, вызнают и убьют»… На промыслах убийства из-за денег были не редкостью, потому что промысловый народ отчаянный, с бору да с сосенки. Заводские свои хороши, а промысловые еще почище…

Прошли мучительных две недели. Раз поздно вечером Маремьяна Власьевна хотела уже ложиться спать, как кто-то постучался в ворота. Это был старик Огибенин, приехавший верхом. Маремьяна Власьевна обрадовалась ему, как родному, и даже расплакалась.

— Голубчик ты мой, Савва Яковлич, а я уже не думала и в живых вас видеть, — причитала она, не зная, куда усадить дорогого гостя. — Ни слуху, ни духу о вас…

— А что нам сделается? Слава богу, живы и здоровы… Вот меня за порохом послали да хомуты новые выправить. А твоих лошадей я вот как берегу, как свой глаз… Не сумлевайся!

Чтобы выпытать от старика всю подноготную, Маремьяна Власьевна послала за водкой, велела разогреть старые щи, сделать яичницу, — одним словом, пущены были в ход самые решительные меры.