Ева Датнова - Война дворцам
А в городе Петра постоянное ожидание чьей-нибудь смерти давно вошло у всех в привычку, так что люди совсем разучились не только страшиться этой соблазнительной бездны, но и сочувствовать, но и жалеть.
Люди продавали свое золотое будущее - за сомнительной пробы настоящее. Люди делали тысячи мелких и абсолютно бессмысленных дел, спешили, хлопотали. Жизнь проходила в ненужной борьбе за существование.
Перестали есть бродячих собак. Перестали бить спекулянтов - не от доброты, конечно, а по недостатку времени и иссяканию идейного вдохновения. Собаки и спекулянты мотались по городу с видом лубочных разбойников, всюду совали носы, брехали и грызлись.
Все как в катманду, думал красногвардеец Андрей Ефимов. Богатеи лежат на шелковых подушках в бельэтажах своих дворцов, окруженные слоновой костью да кокаином. Бедные же, как водится, клянчат у богатых - кто рупь, кто рупию.
...Красногвардеец Ефимов преданно служил и попутно тщательно обдумывал уважительную причину для демобилизации. Затем прошел все проверки и аттестации, долгие и трудные, как Великий пост. Вернулся в свою деревню, построил на заливном берегу Оки охотничий домик на высоких сваях. Возделал сад и поле. При помощи красногвардейского прошлого и природного дурохлопства избежал записи в кулаки. Вступил в колхоз. Научил выросшую без него дочку звать себя папанькой.
Но время от времени уносился мыслями в те места, где славные товарищи катмандинцы ходят в своем домотканом, гремят костями и все время хотят кушать.
И помнил отставной красногвардеец Андрей Ефимов: им там все-таки всегда чуть хуже, чем ему. Зато вокруг - всегда чуть красивее, чем здесь. И ему становилось чуть радостнее, когда он вспоминал, что на свете есть страна: чудесная - а значит, имеющая цену, загадочная - а значит, родственная РСФСР, древняя - и стало быть, живучая.
Там белые чаши дурмана в предзакатном мареве роняют на жирную землю ядовитый нектар, и тучи мух вьются в воздухе, дрожащем от смрада, и озябшие шакалы тявкают в издыхающем вечере, и в джунглях качается на лианах еще не выгнанный король, и радуется всяческая нечисть, и десятками тысяч мрут маленькие катмандята.
Вот-вот кинет клич товарищ Троцкий - и вспомнит Андрей свое боевое прошлое и пойдет делать революцию в великой стране катманду.
Надо помочь им, надо их образумить и хоть немного подкормить, чтобы сдюжили революцию, разруху и интервенцию...
А на углу Лиговки и Расстанной стоял уже другой сволочуга беспризорник. И голосил:
Ленин Троцкому сказал:
Я мешок муки достал,
Мне - кулич, тебе - маца,
Ламца-дрица-гоп-ца-ца!
1921
МАТАНЯ
- Чв-тяк, чв-тяк, - еще затемно стучал топор, и эхо разносилось на десять домов во все стороны. И знал об этом весь квартал, а стало быть - и вся Ржакса.
По утрам под этот стук просыпаются ржаксинские петухи и будят коров, овец, телеги, кузнечные горны, амбары и погреба - вместе с хозяевами всей этой благодати.
Скрипит да громыхает русско-мордовская Ржакса целый божий день. Бабы гремят чугунками, со щелканьем чешут овечью шерсть, полощут белье в Вороне. Ребятишки неподалеку от них снуют верхом на камышовых снопах, окушков ловят, а то выйдут на берег побивать друг у друга мослы, свинцом налитые. Девки лётают, машут подолами каймленых фереязей. Мужики в руки берут вожжи, весла да косы.
У мужиков одной половины села на рубахах - цветы вышиты, у остальных птицы зеленые. Половина баб - в платочках уголком, половина - в полотенцах через лоб.
И у всех детей по столько, что замаешься всех подзывать. Так и частят голоса по ржаксинским улицам:
- Мишка-Петька-Верка-Танька-Сережка!..
- Ванкя-Гришкя-Митькя-Сонькя, ну-ка трескать!
Поживало село Ржакса Тамбовской губернии - в меру трудно, в меру богато. Хранимо было богом, тем, кого положено вешать в восточном углу избы, и тем, что в омутах Вороны плещется и бурлит, в амбарах посвистывает, в жилах яблонь гудит по весне. Оттого, наверное, в селе и крестились на ранетовки да антоновки, зато в церкви во время службы топтались - как будто в той самой пляске, что пляшут от Орла до Царицына. И даже в псалмах слышалось ржаксинцам спокойное веселье мокшанских песен. И во время вечерни весело, и после, ах, луганяса келуня!
Лекса Галчев, правда, не помнил, когда веселился в последний раз. Он молча тюкал топориком в такт всеобщей матане - как и десять, двадцать, тридцать лет назад. Лета проходили незаметно, и не был Лекса, пожалуй, ни разу счастлив, зато бывал доволен - когда завершал хорошую большую работу.
Лекса Галчев рубил избы - в самой Ржаксе, в Перевозе, в Кирсанове, а молодым был да неженатым - и в Танбов ходил на заработки. Везде стояли его избы, попарно сенями связанные, как жених с невестою. Опалубка спереди вырезана маковкой, волны катятся по наличникам, и резные солнца многосветные сияют под коньком.
Тямкал Лекса топориком уже тридцать пять лет, а меж избой и избой жизнь вел тихую. В церковь хаживал, на драки не смотрел, даже по праздникам больше двух стаканов не бил. Семью кормил - и кормил досыта. Почти четверть века проживал с женой Марьяной. Немного надоела, конечно, - да ведь крутились с ней не только вокруг ступы3, а и вокруг аналоя.
Ну и дети, само собой. Семену, главному помощнику, двадцать один, Тоньку, восемнадцати лет, вот-вот сватать, Маньке пятнадцать, а уже кружева плетет, взглянешь - и забудешь, как тебя звать, Таиске двенадцать, по складам читает, а расходы подчесть может, Верке да Митьке по десять, в огороде помощники, Кате - семь, помощница в избе, остальные две пока только жрать просят. А к Рождеству Марьяна ожидала десятого. Хорошо бы, если мальчика. Тогда можно и остановиться. А то всего два сына было у Лексы Галчева - жидковато, вдруг фамилия пропадет, да и ремесло.
Два было сына у Лексы Галчева, но Митька хоть и маленький еще - видно было: хлебопашец, не плотник. Ну что же, каждому свое дело в руки. А вот Семен...
Хотя болтать Лекса не любил, да и на ухо от вечного стука давно стал туговат, - с Семеном даже разговаривал намного больше, чем со всеми другими. Семен был ему - почти ровня. Уже семь лет Семенов топорик подстукивал отцовому. Еще год-два - и, если в армию не заберут, будет он настоящим мастером, тогда женит его Лекса и сам сделает Сеньке дом о двух горницах, сенями связанных.
И даже еще через пятьдесят лет, когда Ржакса уже наверняка станет городом, будут люди показывать на резные солнышки и говорить: "Вон избы галчевские!"
Где-то совсем неподалеку гарцевал Тухачевский, а вокруг - ВОХР, ЧОН да ВЧК баламутились. Привлекали и здешних. Сил много - да ведь и враг не слаб: 21-й полк, две армии "братьев-разбойников". Разбойниками они, безусловно, считались в Москве. Свои, танбовские, для себя решали по-разному.
Антонов Александр Степаныч, благодетель Рудовки, Кирсанова да Никольского, и ссыльным был, и служил в уездной милиции. Начальники из ЧОНа, ВОХРы да ВЧКи - тоже через одного из ссылок, из войск да из полиции. Чего-то, видать, не поделили.
Лекса Галчев по своей несознательности туго разнил одних и других. И воевать ни с кем не собирался - не его это дело, да и чем драться - топором вот этим?.. Но хотелось верить ему, что победит Тухачевский - и торговать краской, доской и гвоздями начнут по-прежнему. Не придется тогда Лексе рубить последние деревья вокруг и ставить в срубы без выдержки. А победят Антоновы может, продразверстки не будет, что тоже куда как хорошо.
Не раз проносились вихрем через Ржаксу конные да пешие, с шашками, берданками, пулеметами. То совсем чужие, а то здешние, танбовские. Только не различались они ни чубом, ни умом, ни бешенством: все такие же, как вот Семен, ну в точности. А сам Семен в этом всем хорошо разбирался вроде бы.
- Сенькя, - изредка спрашивал его Лекса, - не пойму, ты за антоновских ай за красных?
Молчал сын, только мял об косяк пясть, где саднила мозоль от топорища. Говорил тогда Лекса:
- А! - и головой мотал, словно мерин.
И снова оба молчали неделями, оставляя болтовню топорикам. И будто не видел Лекса в доме своем ни газет, ни оружья. И не замечал, что Семен шастает то в милицию, то в ячейку.
Такого мужика учить - больше сил потратишь, чем толку добьешься. Поздно уж учить, да и чему?
Так и протямкали они топором да долотом, пока не собрался жениться всем известный, но для порядка таившийся адъютант Антонова Александра Степаныча во Ржаксе, Захаров Кирилл.
Кирилка-рыжий.
К свадьбе его да к отделению от родни и подрядились Лекса с Семеном и еще пяток мужиков помощниками, рубить Кирилке избу. До октября сообразили сруб и оставили до весны - дубеть на морозе, чтоб стоял потом век.
Зима завернула ранняя и суровая. К тому дню, когда при старом режиме праздновали Введение во храм, снег давно лежал на огородах, Ворона замерла во льду и деревья стояли скованные, молчаливые, спящие.
Рано утром кто-то стукнул в окошко. Семен вышел за порог, и Лекса ухватил краем уха странный приглушенный разговор:
