Илья Салов - Грачевский крокодил. Первая редакция
— Вѣдь это чортъ знаетъ что такое, прости Господи! горячились они. — Ну посмотри сколько яблоковъ, сколько вишни! У меня въ саду хотъ бы одна вишенка, а у этой старой карги вишня осыпная!… А какова пшеница-то!.. И на кой чортъ, спрашивается, ей все это нужно!…
Но Анфиса Ивановна даже и не подозрѣвала что яблоки ея пораждали всеобщую зависть и жила себѣ преспокойно въ своей Грачевкѣ, окруженная такими же стариками и старухами какъ и она сама.
Анфиса Ивановна была старушка лѣтъ семидесяти, маленькаго роста, сутуловатая, сухая, съ горбатымъ носомъ старавшимся какъ-будто изо всей мочи понюхать чѣмъ пахнетъ подбородокъ Анфисы Ивановны. Зубовъ у Анфисы Ивановны не было, но несмотря за это она все-таки любила покушать и пожевать. Жеваньемъ она ограничивалась только въ тѣхъ случаяхъ когда не могла проглотить недостаточно разжеваннаго. Такъ расправлялась она съ яблоками, грушами, мясомъ и высосавъ сокъ украдкой вынимала остальное изо рта и украдкой же бросала подъ столъ. Вслѣдствіе этого у того мѣста гдѣ кушала Анфиса Ивановна прислуга всегда находила комки непроглоченной пищи; таковые же комки попадались за диванами, комодами и другою мебелью. Тѣмъ не менѣе однако Анфиса Ивановна была старушка чистоплотная, любившая даже при случаѣ щегольнуть своими старыми нарядами и турецкими шалями. Память Анфиса Ивановна утратила совершенно; ничего не помнила что было вчера, за то все что было лѣтъ тридцать, сорокъ тому назадъ она помнила превосходно. Когда-то Анфиса Ивановна была замужемъ, но давно уже овдовѣла и, овдовѣвъ, въ другой разъ замужъ не выходила. Поговаривали что въ этомъ ей не было никакой надобности, такъ какъ по сосѣдству проживалъ какой-то капитанъ тоже давно умершій, но все это было такъ давно и Анфиса Ивановна была такъ стара что даже трудно вѣрилось чтобъ Анфиса Ивановна могла когда-нибудь быть молодою и увлекательною. Дѣтей у Анфисы Ивановны ни при замужествѣ, ни послѣ таковаго не было. Она была совершенно одна, такъ какъ племянница Мелитина Петровна пріѣхала къ старухѣ очень недавно и не болѣе какъ за мѣсяцъ до начала настоящаго разказа.
Прислуга Анфисы Ивановны отличалась тѣмъ что у каждаго служащаго была непремѣнно какая-то старческая слабость къ своему дѣлу. Такъ напримѣръ экономка Дарья Ѳедоровна была помѣшана на вареньяхъ и соленьяхъ. Буфетчикъ, онъ же и лакей, Потапычъ только и зналъ что обметалъ пыль и перетиралъ посуду и каждая вещь имѣла у него собственное свое имя. Такъ напримѣръ одинъ стаканъ зазывался у него Ваняткой, другой Николкой; кружка же изъ которой обыкновенно пила Анфиса Ивановна называлась Анфиской. Горничная Домна не на шутку тосковала, когда ей нечего было штопать; прикащикъ же Захаръ Зотычъ былъ рѣшительно помѣшанъ на веденіи конторскихъ книгъ и разныхъ отчетовъ и вѣдомостей. Всѣ эти старики и старухи жили при Анфисѣ Ивановнѣ съ молодыхъ лѣтъ и ничего нѣтъ удивительнаго что всѣ они сжились такъ что трудно было бы существовать одному безъ другаго. Всѣмъ имъ было ассигновано жалованье, но никогда и никто его не спрашивалъ, потому что никому деньги не были нужны. Жалованья этого такимъ образомъ накопилось столько что еслибы всѣ служащіе вздумали одновременно потребовать его, то Анфисѣ Ивановнѣ нечѣмъ было бы расплатиться. Жалованья никто не требовалъ и Анфиса Ивановна даже и не помышляла о выдачѣ таковаго. Да и зачѣмъ? Каждый имѣлъ все что ему было нужно и каждый смотрѣлъ на погреба и кладовыя Анфисы Ивановны какъ на свою собственность, какъ на нѣчто общее, принадлежащее всѣмъ имъ, а не одной Анфисѣ Ивановнѣ; зачѣмъ же тутъ жалованье?…
V
До пріѣзда въ Грачевку племянницы Мелитины Петровны жизнь въ Грачевкѣ текла самымъ мирнымъ образомъ. Анфиса Ивановна вставала рано, умывалась и зачинала утреннюю молитву. Молилась она долго, стоя почти все время на колѣняхъ. Затѣмъ вмѣстѣ съ экономкой Дарьей Ѳедоровной садилась пить чай, во время котораго являлся иногда управляющій Зотычъ, при появленіи котораго Анфиса Ивановна всегда чувствовала нѣкоторый трепетъ, такъ какъ появленіе управляющаго почти всегда сопровождалось какою-нибудь непріятностью.
— Ты что? спроситъ бывало Анфиса Ивановна.
— Да что? Дьяволъ-то эвтотъ вѣдь опять прислалъ.
— Какой дьяволъ?
— Да мировой-то!
— Опятъ?
— Опять.
— Зачѣмъ?
— Самихъ васъ въ камеру требуетъ и требуетъ чтобы вы росписались на повѣсткѣ.
И Зотычъ подаетъ повѣстку.
— Что же мнѣ дѣлать теперь?
— Говорю, пожалуйтесь на него предводителю. Надо же его унять; вѣдь этакъ онъ, дьяволъ, васъ до смерти затаскаетъ!
— Да зачѣмъ я ему спонадобилась?
— Да по Тришкинскому дѣду…
— Какое такое Тришкинское дѣло?
— О самоуправствѣ. Тришка былъ долженъ вамъ за корову сорокъ рублей и два года не платилъ. Я по вашему приказанію свезъ у него съ загона горохъ, обмолотилъ его и продалъ. Сорокъ рублей получилъ; а остальные ему отдалъ.
— Значитъ квитъ! возражаетъ Анфиса Ивановна.
— Когда вотъ отсидите въ острогѣ тогда и будетъ квитъ!
— Да вѣдь Тришка былъ долженъ?
— Долженъ.
— Два года не платилъ?
— Два года.
— Ты ничего лишняго не взялъ?
— Ничего.
— Такъ за что же въ острогъ?
— Не имѣли вить права приказывать управляющему…
— Я кажется никогда тебѣ и не приказывала…
— Нѣтъ ужъ кто дудки, приказывали.
— Что-то я не помню, финтитъ старуха.
— Нѣтъ, у меня свидѣтели есть. Коли такое дѣло, такъ я свидѣтелевъ представлю… Что же мнѣ изъ-за вашей глупости въ острогъ идти что ли!.. Нѣтъ, покорно благодарю.
— Да за что же въ острогъ-то?
— А за то что вы не имѣли никакого права приказывать мнѣ продать чуткой горохъ… Это самоуправство…
— Да вѣдь ты продавалъ!
— А приказъ былъ вашъ.
— Стало-бытъ меня въ острогъ?
— Похоже на то!
— Такъ это выходитъ процессъ! перебиваетъ его Анфиса Ивановна.
И поблѣднѣвъ какъ полотно она запрокидывается на спинку кресла. Слово процессъ пугаетъ ее даже болѣе острога. Она лишалась аппетита и ложилась въ постель. Но сцены подобныя описанной случались весьма рѣдко, а потому настолько же рѣдко возмущался и вседневный порядокъ жизни.
Напившись чаю Анфиса Ивановна отправлялась въ садъ и бесѣдовала съ садовникомъ, отставнымъ драгуномъ Брагинымъ, у котораго тоже была слабость цѣлый день копаться въ саду, мотыжитъ, подчищать и подпушивать. Съ нимъ заводила она разговоръ про разныя баталіи; старый драгунъ оживлялся и, опираясь на лопату, начиналъ разказывать про битвы въ которыхъ онъ участвовалъ. Анфиса Ивановна слушала со вниманіемъ не сводя глазъ съ Брагина, качала головой, хмурила брови, а когда дѣло становилось чрезчуръ уже жаркимъ, она блѣднѣла и начинала поспѣшно креститься.
Наговорившись вдоволь съ Брагинымъ, Анфиса Ивановна возвращалась домой, садилась въ угольной комнатѣ къ окошечку и прозвавъ Домну начинала съ ней бесѣдовать. Въ бесѣдахъ этихъ большею частію вспоминалось прежнее житье-бытье и иногда рѣчь заходила о капитанѣ, но тяжелыя воспоминанія дней этихъ (капитанъ, говорятъ, ее очень билъ) какъ-то невольно обрывали нить разговора и Анфиса Ивановна говорила обыкновенно:
— Ну, не будемъ вспоминать про него. Дай Богъ ему царство небесное и пусть Господь проститъ ему все то что онъ мнѣ натворилъ!
Во время разговоровъ этихъ Анфиса Ивановна вязала обыкновенно носки. Вязаніе носокъ было ея любимымъ занятіемъ и такъ какъ у нея не было родныхъ которыхъ она могла бы снабжать ими, то она дарила носки предводителю, исправнику, становому и другимъ. Но при этомъ соблюдались ранги. Такъ, напримѣръ, предводителю вязала она тонкіе носки, исправнику потолоще, становому вовсе толстые. Анфиса Ивановна даже подарила однажды дюжину носокъ архіерею, но связала ихъ не изъ нитокъ, а изъ шелку, за что архіерей по просьбѣ Анфисы Ивановны посвятилъ въ стихарь рычевскаго причетника.
Къ двѣнадцати часамъ Потапычъ накрывалъ уже на столъ, раза два или три обойдя всѣ комнаты и обтерѣвъ пыль. Столь для обѣда онъ всегда ставилъ круглый и прежде чѣмъ поставить его всегда смотрѣлъ на ввинченный въ потолокъ крючокъ для люстры, чтобы столъ былъ по срединѣ комнаты. Въ половинѣ перваго миска была уже на столѣ и Потапычъ отправлялся къ Анфисѣ Ивановнѣ и приговаривалъ: кушать пожалуйте. Во время обѣда Потапычъ всегда стоялъ позади Анфисы Ивановны, приложивъ тарелку къ правой сторонѣ груди. Потапычъ въ это время принималъ всегда торжественный видъ, подписалъ голову и смотрѣлъ прямо въ макушку Анфисы Ивановны. Но несмотря однако на этотъ торжественный видъ онъ все-таки не бросалъ своей привычки ходить безъ галстука, въ суконныхъ мягкихъ туфляхъ и вступать съ Анфисой Ивановной въ разговоры.
— Ну чего смотрите! чего трете! приговаривалъ онъ оскорбленнымъ голосомъ, замѣтокъ что Анфиса Ивановна разглядываетъ и вытираетъ тарелку. — Небось ужъ не подамъ грязной; двадцать разъ перетиралъ…
