Леонид Андреев - На реке
— И долго вы тут так? — спросил он Олю.
— Четыре дня. Со вторника. Уж очень они плохи. Вот перед вами совсем я испугалась. — Оля наклонилась к старику: — Иван Данилыч, спите?
Старик молчал. Оля улыбнулась и прошептала:
— Заснул. Он все время засыпает. Вы не верьте, что он меня бил. Это он перед чужими хвастает.
На минуту Оля умолкла и продолжала, видимо радуясь звуку своего голоса и возможности поговорить:
— Разве так когда ударят. Пьяные. С горя. А то они ничего, у них медаль есть.
— Какая медаль?
— За службу. Они служили раньше. А теперь тоскуют. Все плачут, умирать не хочется. А то разные страшные слова говорят. О черте.
— И ничего вы тут… одна-то? — с участием спрашивал Алексей Степанович.
— Днем ничего, а ночью стра-а-шно, — протянула девушка. — Особливо вчерась. Дождь, к нам протекло, и свечу затушило. А они кричат: умир-раю. Потом песни пели и ругались. Не так, не по-нашему, а благородно ругались, как господа.
Внезапно домик затрясся от грохота и лязга взошедшего на мост поезда, и за гулом его Алексей Степанович не слыхал, что говорит Оля. Постепенно лязганье стихло, и далекий свисток пронесся над водой.
— Ольга! — заговорил Данков, не открывая глаз. — Ты не уходи! А он ушел? Пр-рохвост.
Оля шепнула Алексею Степановичу и ответила, что ушел.
— Р-руку… — Данков с трудом выговаривал слова. — Руку положи. Дур-ра, не туда. На губы.
Оля положила руку и тотчас же отдернула ее.
— Ну, что это вы, Иван Данилович! Опять за глупости.
— Не пр-ривыкла. А я, когда молодой был, всегда у барышень р-ручки целовал. Душистые. Молодец я был. Дур-рак был.
Оля молчала, наклонившись над опухшей, безобразной головой. Алексей Степанович видел, как она поднесла к глазам конец платка, и тихонько на носках вышел на балкончик. Там он прислонил голову к столбу, и, когда посмотрел на реку, все дрожало, и звезды дробились и сверкали, как большие бледно-синие круги. Ночь потемнела, и от безмолвной реки несло холодом.
Отсюда берегов не было видно, и если смотреть к городу, то казалось, что воде нет конца. Только по двум-трем точно висевшим в воздухе огонькам можно было догадаться, что в той стороне живет и волнуется многолюдный город.
Внезапно на верхушке горы, там, где должна была находиться соборная колокольня, блеснул яркий белый свет, и тьму прорезал столб электрического света, узкий в начале и широкий к концу, а куда он упал, там заблестели влажные крыши и засверкали штукатуренные стены. И в ту же, казалось, секунду и река, и темная ночь, и синее небо вздрогнули и загудели, и трудно было понять, откуда выходил этот густой, дрожащий от полноты, могучий и бодрый звук. И только когда присоединились к нему мягкие, идущие волной звуки с ближайшей колокольни, Алексей Степанович понял, что начался пасхальный благовест, и показалось ему похоже на то, словно пробудилась сотня великанов и заговорила, сдерживая в медной груди свой мощный голос. Он все расширялся и рос, и скоро все тихие звуки ночи утонули в его властном и радостном призыве. Со всех концов темного горизонта лились медные голоса, одни важные, старые и задумчиво-серьезные, другие молоденькие, звонкие, веселые, и сплетались между собою в разноцветную гирлянду, и, как ручьи, вливались в мощную глубину соборного колокола.
Алексей Степанович снял шапку и перекрестился. И когда он обернулся, то увидел, что рядом стоит Оля, и на бледном лице ее горит отблеск далекого белого света. Одной рукой она держалась за столб, другая придерживала на шее легкий платок.
Вот на колокольне Василия Великого вспыхнул пожаром красный бенгальский огонь и багровым заревом лег на черную реку; И во всех концах горизонта начали зажигаться красные и голубые огни, и еще темнее стала великая ночь. А звуки все лились. Они падали с неба и поднимались со дна реки, бились, как испуганные голуби, о высокую черную насыпь и летели ввысь свободные, легкие, торжествующие. И Алексею Степановичу чудилось, что душа его такой же звук, и было страшно, что не выдержит тело ее свободного полета.
Руки его коснулась другая горячая рука, и ухо различило тихий, боязливый и радостный шепот:
— Правда, что который человек на пасху умирает, тот прямо на небо идет?
— Не знаю… Да, правда, — так же тихо ответил он. Звуки все лились, и радость их становилась бурной, ликующей. Точно медные груди разрывались от радости и теплых слез.
На маленьком балкончике смутно темнели две человеческие фигуры, и ночь и вода окружали их. В досках пола ощущалось легкое, едва уловимое содрогание, и казалось. что весь старый и грешный домишко трясется от скрытых слез и заглушенных рыданий.
21–24 февраля 1900 г.
Комментарии
Впервые — в «Журнале для всех», 1900, № 5, май. Отдельным изданием рассказ вышел в «Дешевой библиотеке т-ва „Знание“», № 55, (СПб., 1906).
В письме редактору-издателю «Журнала для всех» В. С. Миролюбову от 23 марта 1900 г. Андреев писал: «Посылаю Вам рассказ „На реке“ и прошу Вас судить его построже. Признаться, я предпочел бы еще немного поработать над внешней отделкой, которая во многих местах не удовлетворяет меня, но в настоящую минуту решительно не имею времени на это <…>. Еще раз прошу Вас: судите строго и немилосердно. Не должно быть милости в литературном суде, а одна только правда» (ЛА, с. 74–75).
М. Горький, перечитав рассказы, включенные в первую книгу Андреева, писал ему из Нижнего Новгорода в Москву 25…27 сентября 1901 г.: «„На реке“ очень хорошо. Да, сударь мой! Мне ужасно приятно и весело, ибо-вы славная фигура!» (ЛН, т, 72, с. 96).
В 1909 г. Л. Н. Толстой в Ясной Поляне в беседе с писателем С. Т. Семеновым сказал об Андрееве: «Я недавно перечитывал его и нашел вещи чуть не первоклассные: „Жили-были“, „Валя“, „На реке“, за исключением конца, очень хорошо» (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников в 2-х томах, т. 1. М., Гослитиздат, 1955, с. 358). Л. Н. Толстой читал «Рассказы» Андреева, ожидая приезда в Ясную Поляну автора. 7 октября 1909 г. после чтения С. А. Толстой вслух рассказа Андреева «Валя» Л. Н. Толстой заметил, что Андреев «большой талант, но в его рассказах надо отчеркнуть, где начинается фальшивая чепуха (и эту часть выпустить). В „На реке“ — там, где начинается ненужная сцена на крыше дома» (ЛН, т. 90, с. 68); 9 октября 1909 г. он назвал рассказ «На реке» прекрасным, но отрицательно отнесся к писательской манере Андреева («преувеличенные чувства»; см.: там же, с. 72).
