Шломо Вульф - Убежище
***
Не все же в нашем театре дно жизни показывать, верно?
В этом акте на сцене был просторный двор под виноградной крышей и незнакомые блюда. Меня пугали темные голубцы - в виноградных листьях - и какие-то черные сливы, оказавшиеся солеными. Феликс смеялся моему невежеству и терпеливо объяснял, что без маслин никто в мире просто не садится обедать. На белой скатерти шевелились тени от виноградных лоз над обеденным столом в саду-дворе, "свекр" подливал мне какого-то невиданно вкусного вина под напряженным взглядом сразу обозначившей наши возможные будущие отношения "свекрови". Разговор вертелся вокруг нашей поездки, погоды, моих впечатлений от уже увиденного в городе русской славы. И -- ни слова о наших совместных планах на будущее или о моей семье. Так, проходящая гостья в привыкшем к сезонным курортникам южном доме...
***
Зато на следующий день декорации на сцене - и того краше!
Ослепительно белое солнце стояло в зените над античными колоннами Херсонеса, за которыми полыхала словно высеченная из камня синь до горизонта. Под нашими ногами дышала среди черных ноздреватых камней прозрачная зеленоватая масса, кипящая у скал, а вокруг -- дрожащий от зноя воздух, пропитанный сладкой горечью седой полыни. "Капли, - дотронулся Феликс до моего уже тронутого красноватым загаром горячего плеча. -Помнишь?" Мы стояли, держа друг друга за плечи. Я боялась отпустить свое неожиданное сокровище -- такого парня! А он смотрел на меня как-то страдающе, словно прощаясь.
"Что, - испугалась я. -- Ты говорил обо мне с твоей мамой?.." "Сильным взмахом поднимает, - пропел он, приподнимая меня за талию над обрывом, - он красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила на поверхность под пушечные удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это мое любимое место для ныряния, - сиял он своей голливудской улыбкой. -- Тебе нравится?" "Очень..."
Пока мы были на море в доме и во дворе появился новый персонаж, седенький и щуплый дед Казимир. Он семенил по аллеям и по комнатам, приглядываясь ко мне с тем же выражением, что и его дочь. "А-шиксе? -- с ужасом спросил он Феликса. -- О-вейс мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не среди гоев, - огрызнулся мой кумир. -- И что в этом плохого?" "Да, мы вынуждены жить среди них, - громко шептал старик. -- Но привести а-шиксе в семью! Этого не будет! Только через мой труп. Ты хочешь моей смерти, Феля? Ты хочешь маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа считает иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел попкой. Он как будто вообще не аид..."
К вечеру зажглись огни среди листвы и были вынесены во двор еще три стола. Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с кухни во двор, накрывая их для званного ужина. У нас с мамой уходило полдня, чтобы принять одну-две из моих неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать за какие-то полтора-два часа. И -- Боже, какие блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти блюда были не просто дорогие, это само собой, а самые что ни на есть оригинальные. В завитой маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира, среди которых когда-либо обитали евреи. У нее и в доме всегда все сияло чистотой - от полов до простыней. Все она делала весело, походя, с наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое больше рук, чем у моей бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы быть душой общества, время и такта каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он чувствовал, что именно его, единственного, тут и ждали, ради него, самого любимого тут и собрались. И он, благородный, сделал всем честь, посетив это застолье. Только меня тут словно не замечали. Все хорошо знали друг друга и знали, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на юг своих друзей на лето. Поэтому никто не воспринимал меня всерьез. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только. Впрочем, и сам Феликс никому и никак меня не представлял. Двое-трое из гостей, мужчин с офицерской выправкой, из вежливости сами спросили как меня зовут. Смотрели, конечно, исправно. Но на меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей Феликсу на меня и поднял большой палец.
***
Когда я уже засыпала в своем уголке за кафельной печкой, с кухни донеслись раздраженные голоса. "Илья, позвони Грибенко, - тихо и ровно говорила Софья Казимировна. -- Позвони прямо сейчас, при мне..." "Не стану я ему звонить. И ты прекрасно знаешь, что не стану, - прерывающимся голосом ответил муж. -- И знаешь почему. Так что не доводи меня..." "И чего ты бесишься? -- еще спокойнее возразила она. -- Позвони и все. Что тебе стоит?" "Ты отстанешь от меня?.. - предельно быстро прошипел он и что-то звякнуло. -- Отстань от меня, слышишь?.." "Звонил Саша и сказал, что тебе надо позвонить Грибенко." "Ты... отстанешь или нет, а?" "А Грибенко ты позвонишь?" И -- все сначала...
Да ведь она его намеренно мучает, поняла я. Доводит, развлекается, нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет чем-то тяжелым. Я накинула халат и вышла на веранду. "Ваша мама таки торгует? -- фальшивым ласковым голосом пропел дед Казимир. -- Феля сказал, что она в рыбном отделе. Это очень хороший отдел. Сплошной дефицит. И почему ты так плохо одета? Мама жадная?.."
Знал бы он, как моя мама таки торговала! По вечерам у нее начинались приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу гастронома, почти на улице было совсем скудное. И были же люди, что знали, что у продавщицы Смирновой плохое зрение. Совали ей не те деньги, а то и резанную бумагу, фантики разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то, чем она торговала, тогда в Ленинграде не было. Зимой она замерзала в своем белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась, но была от природы неразворотливая, всегда на плохом счету, без премии и прогрессивки...
***
Потом действительно приехали все наши. Те, с кем я никогда не общалась. Белая ленинградская кость, элита. Все уже знали по Питеру, что я вроде бы девушка Феликса, и там относились к нашему общению снисходительно-презрительно, как к чудачеству аристократа, увлекшегося горничной. Здесь же они со мной не стеснялись. Видно подготовились. Эллочка была во всеоружии своих бесчисленных нарядов и причесок. Я старалась не обращать на них внимания. В конце концов, Феликс-то был все-таки со мной, а не с ней! А что у меня всего-то тридцатка до первой стипендии и обратный билет, так об этом не знал и мой кумир. Я была гостем Дашковских, а гостю положено закрывать глаза на характер хозяев или вообще не быть гостем.
Человеческое стадо не отличается от любого другого. В принципе, мы все были студентами одного потока в одном институте. Я ни с кем из давних друзей этого дома в Ленинграде ни разу и не ссорилась, и не дружила. Здоровались изредка -- и только. Но тут оказались задеты интересы клана. У своей Эллы завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда против чужака.
Я терпела. В конце концов, как бы иначе я вообще решилась поехать на лето из пасмурного холодного Ленинграда в этот сияющий благополучием и солнцем Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара говорила мне, что я веду себя, как содержанка. И так же думали все нынешние гости, давние друзья Феликса, как и его семьи. Ведь Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой.
Сразу после лета распределение. Феликсу не светит без меня или другой ленинградки остаться в северной столице. Но это не мой, а Эллы папа зав отделением в крупнейшем НИИ, давний друг самого Антокольского. Со мной и без него Феликс пойдет мастером на Адмиралтейский завод, а такие ребята в мастера сроду не шли. Любой ценой в ЦКБ или НИИ. И это тоже все знали...
***
"Таковы круги нашего общества, - сказал мне как-то мой отец, когда у него было короткое просветление. -- И дело вовсе не в национальности твоего Феликса. Не в этом суть. Он просто принадлежит к классу нашей бесчисленной подполной буржуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше остаться ею же до конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом."
Тут уже совсем иные декорации. Мы с ним сидели тогда на берегу пруда под свисающими к воде ивами, словно пьющими из него черную воду. В зеркале пруда отражался купол дворца петровского промышленника, перекупленного некогда великим русским психиатром.
"Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он тебя в себя просто не впустит. Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая. Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У меня слишком много мыслей."
