Вадим Назаров - Круги на воде
На дорогу можно было прыгнуть и кувыркаться, нырять, ударяясь о камни и гайки на дне. Можно было кидать на дорогу комья глины, что оставляли в пыли воронки, как бомбы, или кратеры, как болиды, - смотря во что играешь. На вкус пыль была солоноватой, на цвет не отличалась от морского песка.
Она была словно горячая кожа, наши прикосновения были почти греховны и задевали во мне что-то нежное. Я многим обязан этому праху, а чем расплатиться - не знаю.
Возьми тело мое, мать-земля.
Отец-ветер, свей из меня спираль.
Род Шальновых от вымирания спас не Ангел-невольник, а мой отец. Брак моей матери с младшим сыном известного физика Петра Платоновича Симонова поправил дела семьи. Отец в те годы был человеком добрым и энергичным. Кроме того, по меркам времени, о котором речь, он был просто богач.
Отец перестроил шальновский дом, превратив его в дачу, рога и шкуры велел убрать в кладовку, а на освободившихся гвоздях развесил картины своих друзей безродных космополитов.
Деда-физика я не помню, мы разминулись с ним на тридцать пять лет. Семейное предание гласило, что именно мне, первенцу своего младшего сына, он завещал кое-какие бумаги, вроде бы даже купчую на землю, но завещание вместе с архивом, коллекцией французских гравюр, рукописным Уставом Калязинского монастыря и другими фамильными ценностями то ли сожрал пожар, то ли закатил куда-то один из переездов.
Не исключено, что именно симоновское серебро надраивал в бане Яков Фомич. Знал бы зверолов, с кем породнится его дочь-дурнушка, был бы с нею поласковее.
Отец помог моим теткам найти работу на какой-то новой фабрике, где шили форму для летчиков. Как говорила мама: если бы они не повыскакивали замуж, он бы на всех сразу женился. Жизнь налаживалась, и даже когда мы на три года уехали в другой город, ничего страшного за время нашего отсутствия не случилось. Разве что мой дядя врезался в грузовик на мотоцикле, но не погиб. Даже не стал инвалидом.
Сестры Шальновы поняли: старое проклятие дает отсрочку. Так мы и жили потом много лет в перемирии с судьбой.
Помню только отец однажды сказал:
Часа рождения человек не помнит, а часа смертного - не знает. Живет, как камень с горы падает. Сомкнешь глаза - а в ушах шум ветра, закроешь и глаза и уши - кожей чувствуешь опасные стенки пропасти.
Дело было, кажется, в Лосево. Мы стояли на мосту и смотрели, как вода, изгибаясь, катится на пороги. Я удивился. Отец, оказывается, как и все мужчины в семье, боялся внезапной смерти. Меж тем, его Ангел хранил нас всех.
У меня странные отношения с родителями. Я люблю тех людей, с которыми прошло мое детство, но эти жадные брюзжащие старики ничуть не похожи на них. От тех, прежних, не осталось ничего, даже одежды. Те были великаны, небожители, умеющие поймать чижа и отогнать палкой грозовое облако от речного пляжа. А эти верят в прогноз погоды и неблагоприятные дни, экономят на электричестве, вместо Благодать говорят энергия.
История наших отношений называется Гибель Богов.
Или это сравнение с камнем. Я не понимаю, почему человек, столько претерпевший, чтобы правильно сложить свою жизнь, боится смерти. Ведь только там, за горизонтом, его усилиям дадут настоящую цену.
Смерть, конечно, не развлечение, но, по крайней мере, после нее нет никакого времени.
Случалось ли тебе обманывать время?
Однажды я ехал на поезде к морю. Билеты тогда были дешевы, а гонорары велики. Я купил всё купе. Четыре полки. Поезд шел окольными путями и я, сам того не желая, оказался в знакомых краях. Я сидел спиной к окну и смотрел, как в зеркале, что на двери купе, неторопливо меняя друг-друга проплывают отражения знакомых предметов: старый мост, развалины мельницы, пакгауз, водонапорная башня, похожее не верблюда облако, белокожий тополь, деревянная школа...
Когда проехали, я вспомнил, что тополь еще тогда спилили, облако улетело, мост снесло ледоходом, пакгауз сгорел, и так далее.
Так, при помощи зеркала, я, словно Персей, обманул Медузу, что пожирает мир.
Но зеркала - порождение всё той же Медузы. Я не люблю зеркал. Меня оскорбляет, что я занимаю в мире так мало места. Отчетливо помню, как первый раз в жизни увидел себя в ртутном стекле. Я ничего не понимал. Мне казалось, что вся эта комната, тихая музыка, полоса света на полу и окно во двор - это и есть я. Я - это всё, что вмещается в зрение и слух. Но, оказывается, я - это что-то отдельное, мутное и ничтожное, а кто-то другой - огромен, прекрасен, велик и пренебрегает мной.
Я зарыдал. Мама дала мне засахарившегося петушка на палочке. Она никогда не умела ни понять, ни утешить меня.
Всяким слезам есть причина. Я так мал, мама. А знаешь ли ты, насколько велик мир?
Что с того, что ты дома, в своей комнате? Мама, только вообрази себе:
Под тобою шесть тысяч километров глины, гальки, песка, базальта, слой за слоем, а потом мантия, распаленная магма ядра, а дальше - еще шесть тысяч, в обратном порядке.
И это еще не все. Над головой у тебя - не потолок и даже не небеса. Бесконечная пустота космоса.
Иногда я вижу себя, к примеру, не на улице Пестеля, а в реальном пространстве. В такие-то мгновения подо мной и хрустит, как стекло, земля.
В поле сладко запахло клевером. Мои сестры по солнцу, воздуху и воде ласточка, иволга и синица - начали первыми. Постепенно к Корабельной оратории подключались и другие инструменты.
Я тоже открыл глаза, и в такт им дышал.
Прошло некоторое время, и я смог, наконец, подняться. Над лесом совершалась заря. Я собрал с листьев росу, умылся. Потом перекрестился на Восток и побрел к лесу.
Я видел, как ворона крадет яйцо из гнезда чибиса, как купается в утреннем ветре липа. Вершины синих небесных холмов наливались розовым цветом. Я был на холме земном. Передо мною стоял русский пейзаж, в котором нет места человеку:
Голубое небо, изумрудные травы, неоскверненные мужицкой косой, белый камень в ложбине и огромный ветвистый клен - там, откуда расходились лучи.
Я догадался, что случилось вчера. За спиной завыл осиротевший чибис. Я оглянулся и долго смотрел на медную реку.
И вдруг понял отчетливо и ясно, что не чужой здесь, потому что уже не вполне человек.
4. НЕБО НАД МАРИНОЙ
Ангел Помаил, обычно поминаемый перед сном, стоял на капители Александровской колонны, и смотрел, как ветер пытается повернуть вспять могучую северную реку.
В кафе на набережной сидела женщина и наблюдала за тем же. Ее желтые волосы лежали на плоскости ветра, как крылья в парении. В белой фаянсовой чашке дымился маленький двойной.
Чем крепче ветер, тем легче понять, насколько ты хрупок перед мышцей Господней - подумала женщина.
Ангел одобрительно улыбнулся.
Женщину звали Мариной, и имя это подходило не только сегодняшней штормовой погоде, но и удивительному свойству ее глаз, которые меняли цвет от бирюзы до индиго. Глаза плавали по ее лицу, яркие, как тропические рыбы.
Ветер сбивал волны в отары и гнал на альпийские пастбища Ладоги, но овцы не желали повиноваться и превращались в барашки.
Река разевала рот, крутила водовороты. Ветер бросал в них все, что попадалось под крыло: забытые на столе бумаги, солонку, перечницу, телефонные квитанции и маленькую белую чашку.
Марина встала из-за стола. Буфетчик развел руками. Ангел на колонне напевал колыбельную, он знал, что летом свет долог и обманчив, а детям давно пора спать.
Сон был основным занятием Марины. Ночью она пыталась справиться со своими сновидениями, днем - обучала этому других. Она работала на кафедре онейрологии в Институте мозга, обслуживала похожий на паука блестящий прибор, предназначенный для провокации люсидентности, управляемых снов. Марина называла своего паука взломщик. При определенном навыке оператора серебряный жук раскалывал скорлупу сновидения, не касаясь его нежной сердцевины. Спящий в этот момент осознавал, что он всего лишь спит, и ему все позволено. Можно все.
Марине было знакомо это раскручивающееся винтом от низа живота к горлу ощущение. Первый раз в управляемом сне она стала скифским оленем и скакала, скакала, пока не уткнулась золотыми рогами в облако.
Она могла бы превратить облако в камень или в плодовое дерево. Марине пришло в голову его съесть.
Она не пыталась толковать свои потусторонние приключения, как не стала бы искать иного смысла в прогулке в ветреный день вдоль реки или во внезапном звонке подружки. Память уравнивала сон и явь. То, к чему можно возвратиться в воспоминаниях, - это и есть твоя жизнь. Атлас личности. И не имеет значения, в каком физиологическом состоянии происходило то или иное событие твоей биографии.
Но, с другой стороны, убийство, совершенное во сне, - это всего лишь дурные помыслы или само убийство? Иными словами, смертный ли это грех?
Марина не хотела думать о том, что переживает во сне очередной пациент, когда царапает простыни, скалится и закатывает глаза. Но тот, кто ложился под взломщика, был обязан подробно описывать свои метаморфозы.
