Олесь Бенюх - Подари себе рай (Действо 3)
- Особенно много их из его родной Турени. И лично меня, - Сильвия капризно скривила губки, - это раздражает. Равно как и безостановочные введения в повествование отрывков и цитат, особенно из древних авторов.
- У меня они, напротив, вызывают чувство уважения к Рабле - завидную образованность сумел он получить в монастыре францисканцев.
- Которых он научился ненавидеть за их обскурантизм!
- Не спорю - он же от них ушел. Теперь по существу. Телемское аббатство...
- Так и знала, что ты заговоришь именно об этом! - торжествующе воскликнула Сильвия. - Так и знала!
- Телемское аббатство, - продолжал Иван прежним спокойным тоном, как если бы она не прерывала его вовсе, - светлая, идиллическая утопия, созданная могучим человеческим умом четыреста лет назад! После мрака средневековья наступает расцвет просвещения, наук, знаний. И Рабле, верящий в лучшее в человеке, рисует плод мудрого обучения и воспитания - общества гармонически развитых личностей.
- Постой, постой! - Сильвия взяла с полки увесистый том, стала его листать. - Вот в книге Второй Гаргантюа пишет сыну: "То время, когда я воспитывался, было благоприятно для наук менее нынешнего. То время было еще темнее, еще сильнo было злосчастное влияние варваров, готов, кои разрушили всю хорошую письменность. Но по доброте божьей, на моем веку свет и достоинство были возвращены наукам".
- Спасибо, родная, это именно то место. Какие чистые, какие всесторонне развитые индивидуумы эти члены Телемского аббатства! Ни убогих духом, ни обладателей тайных или явных пороков, ни злобных завистников и ущербных злопыхателей. Обитель изобилия, молодости, красоты. Науки и искусства - верховные кумиры. Не помню точно, но где-то там же описание этих счастливых людей.
- Вот оно, я нашла его: "Все они умеют читать, писать, петь, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти-шести языках и на каждом языке писать как стихами, так и обыкновенной речью".
- В такой обители я был бы счастлив жить, таких людей я мечтал бы воспитывать!
- Разве не такую утопию вы жаждете построить у себя?
- Да, ты права, - медленно, нетвёрдо ответил Иван и подумал: "Утопию такую построить можно. Как воспитать такого человека? Воспитать, обучить. Создать". - Давно хочу тебя спросить - наши мальчишки и девчонки здорово отличаются от своих французских сверстников?
- Ты имеешь в виду национальных различия?
- Любые, - Иван понял, что Сильвия выигрывает время для размышления. Ты преподаешь в нашей школе уже долгое время, наверняка у тебя возникали аналогии, сравнения, противопоставления.
- Противопоставлений никаких не возникало, - она улыбнулась ехидно, фыркнула. - У тебя ваш пресловутый классовый подход, у меня инстинктивно материнский. Дети везде дети. Если бы человечество застывало в своем развитии на двенадцати-четырнадцатилетнем возрасте, абсолютное большинство убийц, предателей и прочих негодяев и мерзавцев и, разумеется, преступлений и гнусных деяний никогда не появилось бы и не совершилось.
- Красивая идея! Только при чем тут "мой классовый подход"?
- Очень даже причем! Ты хочешь начистоту? Пожалуйста. Только потом не жалуйся своему "папе" Трояновскому! Коммунистическое доктринерство, которое вы стремитесь привить детям, пришло на смену религии.
- Нами взяты все десять заповедей.
- Ты хочешь сказать - вы взяли учение, но без Учителя?
- Ну, допустим.
- Ванечка, это же нонсенс! Вы насильно лишаете человека Веры, отнимаете у него надежду на будущее, величайшую из надежд.
- Ты уверена, что каждый, кто верит в Иисуса Христа, искренне убежден, что есть загробный мир? - Иван говорил вяло, без обычного огонька. Сам он никогда не был воинствующим атеистом. Более того, в глубине души он верил и в Святую Троицу, и в Непорочное Зачатие, и в Распятие и в Воскрешение. Тайно молился, помня молитвы с детства. Но открыться не смел ни Маше, ни Сильвии.
- Даже малейшая надежда на это - я убеждена! - удержала очень, очень многих и от малого и от великого греха.
- А разве не греховно все то, что зиждется на страхе?
- Да не на страхе, Ванечка, не на страхе. На Любви!
Подобные споры происходили между ними обычно вечерами, когда они были совсем одни. И Иван знал великолепный, лучший способ как нежно и пылко положить конец словесному поединку...
Предотъездная суматоха - сколько в ней радости и печали, заветных предвкушений и радужных ожиданий! Нескончаемой чередой идут отвальные приемы, вечера, вечеринки. Святое дело составить список подарков, надо никого не забыть, вспомнить вкусы и желания, прикинуть возможные расходы, представить реакции родных, знакомых, сослуживцев, соседей, начальства. Заботы эти, всегда приятные, перемежаются с заботами служебными, подготовкой отчета в Москве, введением в курс дела сменщика, который, как правило, приехал делать революцию, улучшать, совершенствовать, смело идти вперед и выше. На своем обожаемом "Обворожительном" Иван за последнюю неделю перед отъездом трижды слетал в Вашингтон, а в Нью-Йорке мотался и по Манхеттену, и по Бруклину, и по Квинсу. Побывал и в бедных еврейских лавчонках на Яшкин-стрит, где появление его роскошного "бьюика" неизменно вызывало взволнованное почтение и мгновенное повышение цен, и в величественно-торжественном универмаге "Macy" на Бродвее. В Амторге долго и внимательно знакомился он с таможенными правилами и списками личных вещей, разрешенных ко ввозу.
- У вас, конечно, дипломатический паспорт, - сказал Ивану уважительно один из экспертов. - Однако, у нашей таможни семь пятниц на неделе и вообще...
Он не договорил, что "вообще", но Иван его понял. Сокрушенно вздохнул, развел руками: "Сынишка так мечтал, что я привезу автомобиль. Но по нынешним порядкам, если я машину отправлю домой, то по родной столице будем в ней разъезжать буквально без штанов".
- Вашу машину можно хорошо здесь продать, - успокоил его амторговец.
- Нет, я ее Сергею, известинцу оставляю.
Тот понимающе кивнул.
Сергей устроил для друга прощальный ужин у себя дома в самый канун отъезда. Он хотел заказать отдельный кабинет в ресторане "Уолдорф Астория", но Иван запротестовал: "Ей Богу, Серега, устал я от всей этой кутерьмы. И потом, хочу в этот последний вечер побыть без чересчур веселой толпы жующих и хмелящихся".
И вот их было четверо - Сильвия, Элис, Сергей и Иван. Еда, обычная американская еда - салаты, стейки с картофельным пюре, кукурузой, цветной капустой, яблочный пирог - была доставлена из ресторана "Хулиган", который располагался на первом этаже дома Сергея и где его знали все - владелец, шеф-повар, официанты. Вишневого цвета посуда, вишневого цвета бокалы, вишневого цвета свечи.
- Красиво! - как-то ровно, безрадостно произнесла Сильвия при взгляде на стол.
- Серж с Украины, - заметила Элис, появляясь из кухни с бутылками вина, которые там открывал хозяин. - Как и Ваня. У них вишня самая любимая ягода.
- Во Франции ее тоже любят, - Сильвия сняла шубку из серебристой лисы, подошла к трюмо, стала приводить в порядок прическу. "Хороша! - ставя бутылки на стол, Элис исподволь разглядывала француженку. - Каждый раз ее вижу и каждый раз открываю новые грани Иванова алмаза. Вот, вот - профиль Жозефины! Бесподобно... Что же теперь с ней будет? Ведь она его, по-моему, любит. Серж говорит - однолюбка. Ну поедет в Россию как туристка, в лучшем случае, на месяц, а дальше? У Ивана жена, сын. - Элис вдруг беспокойно обернулась, нашла взглядом Сергея, тревожно улыбнулась. - На ее месте я бы... умерла".
Иван подошел к окну, прислонился лбом к стеклу.
- Well, ladies and gentlemen, что в переводе на советский русский будет - товарищи! Давайте дружно скажем - "нет"! - унынию и печали, Сергей сказал это голосом предельно веселым. Да, мы завтра проводим домой нашего дорогого друга Ивана. Но жизнь продолжается. И мы еще не раз и не два обнимем его в Москве, в Париже, в Нью-Йорке. - Говоря это, он разлил по бокалам только появившееся в продаже на Восточном побережье калифорнийское шардоне. - Семь футов тебе под килем, Иван, и счастливого попутного ветра! Сегодня он особенно нужен каждому из нас, кто возвращается в Москву.
Звон сдвинутых бокалов был настолько мелодичным, что Элис заметила: "Хрусталь поет песню удачи!"
- А винцо отменное! - Сергей первый поставил на стол осушенный бокал, поднес к губам салфетку и тут Сильвия поперхнулась, разразилась рыданиями и, уронив недопитый бокал на ковер столовой, бросилась прочь, в спальню. За ней хотел было последовать вконец потерянный Иван, но Элис его удержала:
- Лучше я, поверьте, я знаю.
Когда она вошла в спальню, Сильвия лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, обхватив голову руками. Элис поразил не столько ее вид, сколько плач - тонкий, жалобный, протяжный. Она присела рядом, стала гладить волосы, руки Сильвии.
- Милая, родная, ну разве можно так убиваться, - говорила она и бесконечная жалость к этой девушке, в сущности еще ребенку, вдруг охватила ее. Она понимала, что Сильвия сама выбрала в любовники женатого человека, что наверное она не думала поначалу, что флирт забавы и скуки ради перерастет в столь глубокое, столь могучее чувство. Ах, ну разве любовь подвластна разуму, разве она поддается планированию - сегодня встреча, завтра поцелуй , послезавтра близость и семья? Потому любовь и трагедия так часто, увы - слишком часто, оборачиваются синонимами. А у Сильвии и Ивана не только различно семейное положение. Различны государства, их социальные системы. И это уже трагедия вдвойне. Как и у меня с Сержем. Он, правда, не женат, вдовец, но все остальное - то же. Тооо жеее! - Она, стараясь утешить Сильвию, сама зарыдала. Заглянувший в дверную щелку Сергей, увидев, что обе женщины, обнявшись, плачут, отпрянул от двери.
