Григорий Свирский - Прощание с Россией
Немцы заметались. Пулеметы свои красные пучки вытатакивают, кладут их то веером по снегу, то к небу тянутся трассы. Бить-то по чему? Тьма. Мрак. Собственной руки не видно. А тут еще дым, - что горит?!
Пропела "гитара" - шестиствольный миномет. Послушали мы, приткнувшись к льдистой глиняной стенке окопа.
Коняга сделал, что мог, и все точно, да только угодила в бензобак, видать, мина. У самого бруствера. Весело он занялся, наш фанерный броненосец. Белое пламя металось туда-сюда, закручивалось спиралью.
- Хоть погрелись, - сказал в утешение пехотный майор, заталкивая нас в землянку, чтоб не прикончило гостей шрапнельным осколком.
Вернулись понурые. Не получилось. В ожидалку - пустой самолетный ящик набилось этой ночью больше народа, чем всегда. Послушать, как съездили на "передок". А что рассказывать?..
Я принялся топить железную печурку. Сырые ветки, смоченные в бензине, трещали усыпляюще. Затухала печка. - Подкладывай, что есть! - кричали мне со всех сторон.
А что было, кроме большущих стоп листовок, сваленных по углам ящика?
Листовки были красивые, в несколько красок, порой на глянцевой бумаге, и все как одна призывали немцев сдаваться в плен. Некоторые так и назывались - "Пропуск в плен". Но в феврале 1942 года почему-то никто из немцев с нашими "пропусками" не появлялся, и авиаторы, народ смекалистый, немедля приспособили листовки "для растопки". Когда топишь листовками, дым из трубы идет белый, почти невидимый. Ни разу нас ни артиллерия не накрыла, ни пикировщик не взорвал. Под шелест горящих листовок воевать веселее...
Сгрудились несколько летчиков возле открытой печки, трут озябшие руки, говорят вполголоса. Конягин показал мне жестом - подбрось-ка в печку чего-нибудь. Я принес еще одну стопку листовок и принялся размешивать их палкой, да огонь раздувать. Слышу обрывок фразы: "Дима, это ж не стратегический пункт. Не Смоленск. Не Ржев. Пять разбитых печек. Какое-то городище. И не городище. Хутор. А положили на нашей поляне народу... Ты не слыхал на "передке", в чем дело?"
Конягин понизил голос почти до шепота, но все равно его сиплый шепот был слышен так же ясно, как если бы инженер кричал. Шепот, по сути, и был криком, и этот его шепот-крик я помню по сей день.
Пехотный майор, давший нам в землянке для утешения по кружке спирта с куском сала, объяснил инженер-капитану, что две недели назад они взяли деревню, возле которой теперь наш аэродром, сходу. На рассвете. Доложили в дивизию. Те - командующему 20-й армией генералу Власову. Генерал Власов, естественно, командующему фронтом Жукову. Тот - Сталину. Сталин флажок на карте передвинул. Московское направление. Каждый шаг в Ставке отмечают... А тут немцы подвели танки, да как наших с холма шуганут. Покатились вниз, по наледи. Кто без валенок примчал, кто шапку потерял. Снег весь в крови...
Пошли в атаку заново. Какое!.. Из роты вернулись трое. Один с ума сошел.
Закрутилось колесо в обратную сторону. Власов докладывает Жукову - не удержали высоту...
Командующий фронтом и слышать не хочет. - Высота No... наша. Доложено товарищу Сталину... А вы пятитесь как раки?!
Сообщил Жуков, что передаст двадцатой армии еще две пехотные дивизии, которые сейчас разгружаются в Волоколамске. Посадить солдат на грузовики и прямо с колес - в бой. "В семнадцать ноль-ноль доложить. Высота наша. Выполняйте!" "Так и пошли, - завершил пехотный майор свой рассказ. - Без артиллерии, без танков..."
Конягин выложил все это взахлеб, шепотом, озираясь на дверь.
Долго молчали. Кто-то длинно и страшно выругался. Все понимали, что за пять обугленных печек убили тридцать тысяч стриженых ребят...
- Командарм, что, не мог отбиться? - не спросил, выдохнул пилот, стоявший подле инженера.
Конягин молчал. Из полумрака самолетного ящика, где на нарах лежали в комбинезонах и унтах летчики, донеслось насмешливо-злое:
- А что такое командарм? Может он самого Жукого на х... послать, что ли? Раз Верховному доложено...
Конягин торопливо взял стопу листовок, швырнул в печь, чуть посветлело. Оглянувшись, он тут же перевел рисковый разговор на другое. Бодро, будто вовсе и не говорил о страшном, сообщил еще одну новость. Скоро введут новые звания. Золотые и серебряные погоны со звездочками...
- ...поелику мы будем называться офицерами, создадут, как в старое время, офицерский клуб.
- Клуб? Шо це таке? - послышалось с нар.
- Ну, вроде Пиквикского клуба, - Коняга засмеялся зло, а я принялся швырять в печурку новые пачки листовок.
Час, не меньше, швыряли и швыряли листовки. Молча. Стало чуть теплее.
Приоткрылась дверца, в ящик ворвались ветрище, снег и звучный голос дежурного, кому вылетать, а кому можно греться.
Я еще и новой пачки листовок не сжег, вернулся дежурный, сообщил деловито-спокойно:
- Свирский, на выход!
Я затянул потуже ремень на своей черной малестиновой куртке механика и - бросился к самолету.
- Эй! - Дежурный догнал меня, направил двухцветный трофейный фонарик в лицо, то синим, то красным слепит. Игрушку нашел. - Тебе во-он туда. Особняк вызывает...
Начальник особого отдела, или "особняк", как его называли летчики, расположился в небольшой хате, на отшибе. Полк наш маленький, стрекозиный, и "особняк" походил на стрекозу. Тонкий, как жердина, лейтенантик. То за одной бумагой метнется, то за второй протянет длинную руку. Лицо румяное, полудетское. Петлицы на гимнастерке черные. Говорят, был у танкистов генерала Катукова, да не прижился.
Я ушанку снял, снег отряхнул, он смеется:
- Значит, самолично тебя оболванил "под ноль"... Поиздеваться над тобой решил. При всем честном народе.
Я насторожился. История давняя. Чего вдруг с этой стороны подъезжает?
Была в столовой "технарей" официантка. Все роняла, что брала в руки, косорукая. Да солдатская посуда не бьется, хоть кидай ее с самолета. "Талант пропадает", - веселились ребята. Была эта официантка такой устрашающей ширины, что называли ее "лыжей от ТБ-3". Как она к нам попала, почему задержалась, никто не знал.
Обращались с ней, скажем мягко, грубовато.
Кого обольет борщом, тот ее по-матушке. А кто и по крутой заднице ладонью хлоп, со звоном.
Я, по обыкновению, бормотал, когда она что-нибудь расплескивала: "Не беспокойтесь! Не беспокойтесь!"
И, естественно, когда она что-нибудь ставила на стол, говорил: "Спасибо".
Похоже, ей это нравилось. Однажды она, на бегу, взъерошила своей огромной потной лапищей мой буйно завивающийся вихор.
Я был сержантом срочной службы, оболваненным, как и положено, "под ноль". Но ведь война, морозы адские! Оставил я себе маленький вихор. Кому какое дело!
Через два дня ворвался в землянку инженер-капитан Конягин, в руках у него была машинка для стрижки. Он усадил меня на табурет и провел узкую дорожку от шеи до лба. Выстриг тупой машинкой, точнее, выдрал всю мою недозволенную красоту. Затем положил машинку возле меня; уходя, бросил с усмешечкой: "Дострижешь сам, козаче!.."
Землянка после его ухода точно взбесилась. Ходуном ходила. "Коняга приревновал Гришку к "лыже"..."
Я лег на нары и отвернулся от веселившихся механиков. Весь мой сексуальный опыт ограничивался пробегом, перед посадкой в эшелон, полутемной комнатки санчасти, в которой стоял небольшой прожектор, нацеленный прямо на причинное место новобранца. А за столом сидела дама с шестимесячной завивкой. Я инстинктивно прикрыл причинное место ладошкой, за что дама, покричав визгливо, заставила меня пробежать перед ней вторично.
А меня расталкивали ночью и требовали рассказать подробно, как я совладал с "лыжей".
Я краснел от "немыслимых" вопросов и мычал. Веселого на войне мало, а тут - развлечение... И чего вдруг вспомнил об этом особист? Да еще страдальческую физиономию скорчил, вот-вот разрыдается.
- Оскорбил тебя, понимаешь, Конягин при всем честном народе. Только каторжникам выстригали так голову. В проклятое царское время. Полосой. Или полголовы. - И с искренним недоумением. - И чего он тебя уродовал? Ты и без того черный, как негра.
- Поболтали, хватит! - вдруг произнес особист жестко и положил передо мной лист чистой бумаги. - Пиши, понимаешь, все как есть... Инженерную академию закончил Конягин, а бросает тень на высшее командование... Самого задевать?.. Тридцать тысяч, де, в навоз... Ты чего вставочку положил? Перо рондо. Хорошо пишет. Взять вставочку! - рявкнул он с силой, которой в нем нельзя было даже подозревать. - В полку создана подпольная антисоветская организация... Сформирован комитет, понимаешь... Сам я слышал следующее...
Я бросил вставочку, словно она обожгла мне пальцы.
- Ничего такого не слыхал.
- Как так не слыхал? Где был?
- Я печку топил.
- Пе-эчку топил. Уши как у слона, а ничего не слыхал, понимаешь! Я тебя сейчас из негра разрисую в китайца... Вставочку бери! "Подпольная группа получила кодовое название "Пики"...
Тут я, от нервного напряжения, что ли, захохотал - затрясся, до слез. Давно так не хохотал. "Пи-ки"?! Рассказал "особняку" про "Пиквикский клуб". Диккенса сочинение. Английского классика.
