Михаил Федотов - Иерусалимские хроники

Я нерешительно потоптался у развалин. Мне очень хотелось в забегаловку, которая называлась "Таамон", или "щель". Я еще раз порылся в карманах.

У меня совершенно не было наличных денег, а в долг мне там давно не записывали. Я побрел наверх по Штрауса и за Национальной больницей свернул к Старому городу. В пятистах метрах оттуда собиралась небольшая компания верующих, в которую я ходил клянчить деньги, когда был трезвым.

У больницы мне кто-то свистнул. Я удивленно поднял голову. Стояла черная баба в белом халате, ловила под дождем такси. Мне почудилось на ходу, что мир кончился и я остался вдвоем на свете с этой промокшей черной медсестрой. У меня всегда мелькают такие мысли перед тем, как я захожу в церковь. Дождь идет страшный. Сейчас она уедет в такси, и в пустом мире мне ее будет уже не отыскать. Обычная американка по лимиту, только с толстыми губами и черная. Пока я добирался до церкви, проповедь кончилась. Все уже помолились. В конце службы они танцевали джигу и накладывали друг на друга руки. Происходили эти приплясы в старой пресвитерианской церкви. Внутри было неплохо, светло и стоял рояль. Дочь пастора много лет бочком играла на нем гимны. Шли прощальные службы. Паства разъезжалась. Кто мог, уезжал сам. У пастора виза была до осени, и ее уже не продлевали.

У меня ужасно замерзли ноги.

Оба ботинка протекали: в левом особенных дыр не было, но подошва стала совсем тонкой, я прожег ее на керосиновом тануре. Самое время было снять ботинки и посушить ноги, но я никак не мог решиться. Пастор ничего бы не сказал, но я знал, как ему неприятно это видеть.

Пока я грелся, народу в церкви осталось очень мало. Пастор озабоченно подбежал ко мне и выслушал внимательно, но денег не дал. "Почему вы не работаете? -- спросил он, покачав головой. -- Вас же ни одна страна не примет!"

Я ему уже сто раз объяснял, почему я не работаю. Он мог бы уже и запомнить. Я уже сам запомнил. Я промолчал. Ничего не ответил, только постарался подальше вытащить палец из ботинка, чтобы его разжалобить.

-- У меня для вас сюрприз, -- сообщил мне пастор, -- вас ждет один русский верующий. Он говорит... слушайте, мне даже неловко повторять.

-- Верующий? -- переспросил я с сомнением.

-- Русский еврей! Он жалуется, что за ним гоняется наемный убийца. Можете себе такое вообразить? Вы не могли бы оказать ему духовную поддержку? -- пастор повел меня по проходу между скамьями. -- Я плохо понимаю, чего он хочет. "Наверное, он тоже хочет денег, -- прошипел я по-русски, -- на хер ему духовная поддержка". Пастор оглянулся на меня подозрительно.

На одной из задних лавок сидел мрачный человек. Но сначала я разглядел клеенчатую сумку и довольно приличный чемоданчик, а потом уже небритого монстра в кожаной кепке и потертом пальто. Конец света! Я решил, что нахожусь на вокзале в Бологом. Не хватало только портрета Хрущева с бородавкой.

"Ты что так поздно?" -- спросил он с сильным кавказским акцентом. С таким сильным, что я даже замялся. "Я вас не помню, мы точно ли знакомы?" Он недовольно пожал плечами: "Я так, -- хмыкнул он, -- я кавказский человек. Да ладно ты, садись".

-- Вы обязательно должны ему помочь! Я думаю, что вы поймете друг друга. Он говорит, что в прошлом году его тайно крестили, -- тараторил пастор, -- поверьте, я глубоко озабочен его судьбой. И ничего не в состоянии понять. Может быть, он не совсем здоров. Вызовите хорошего врача!

"Ага, разбежался!" -- злобно подумал я.

-- Обязательно надо денег, -- пробормотал мне грузин, -- этот мудак ничего не дал. Тебе тоже не дал?

На руке грузина была намотана тряпочка. Не бинт, а домашняя тряпочка с желтыми кофейными краями или йодом. Пастор не отходил. Делал вежливые щеки и ждал, чем вся эта история кончится.

Пасторша с высоким блестящим лбом и красивыми чуть навыкате глазами начала грустно, по одной, выключать люстры в главной зале. Потолки были необыкновенно высокими. Как в настоящей церкви. Они меня раньше приглашали к себе обедать -- хрусталь, печеный картофель, ванильное мороженое, и в этом духе. Я ходил даже не подкормиться, а из любопытства. Пастор был еще довольно энергичным миссионером и все время шутил. Пасторы спят со своими женами только в миссионерских позах. Черт знает что приходит в голову, когда думаешь о красивых пасторшах.

"Я из Баку, -- сказал мне грузин, -- в плохую историю попал". Он почмокал. Потом сморщил нос и внимательно на меня взглянул. Казалось, что он прикидывает мне цену.

-- Слушай, -- прибавил он светски, -- у тебя нельзя пожить? Я тебе нормально заплачу. Домой нельзя прийти -- зарежут. Мамой клянусь.

"Сволочь пастор, -- подумал я, -- денег не дал ни копейки и подсунул мне сумасшедшего грузина!"

-- Какой у вас индекс? -- на всякий случай спросил я.

-- Девятнадцать, -- неохотно сказал грузин. Я начал разглядывать громадные армейские ботинки на его ногах и соображал, что ему ответить. Девятнадцать -- это самый низкий индекс, который дают еврею, но все-таки с ним не высылают. Нужно набраться смелости, пока еще не поздно, и сказать, что со мной пожить нельзя! Я вообще не желаю, чтоб мне подсовывали таких типов! С одним зубом! Меня всегда раздражали люди, которые хотели со мной пожить. Потом его будет не выгнать. И он пах. Собственно, все симпатичные люди, которых я встречал за свою жизнь, не пахли. Или я мог в конце концов привыкнуть. А он пах так, что мне не привыкнуть.

-- Понимаете, -- я старался говорить с ним самым задушевным голосом, -я принять вас не смогу. Я никого не могу к себе брать, я в этом году не аттестован. И еще я очень занят. Но я постараюсь устроить вас жить у одного своего знакомого. Вас никто не зарежет, не волнуйтесь. Приходите к нему завтра, я постараюсь договориться. Без удобств, но не выгонят.

-- А сегодня? -- спросил он очень угрюмо. -- Я не могу возвращаться домой за вещами! И у меня кот. -- Он показал глазами на черную сумку.

Пастор лобызался у дверей с последней английской парой. В день четвертый они навсегда отбывали в Лондон.

-- На сегодня попроситесь к пастору, -- сказал я мстительно, -скажите, что точно знаете, что у него тут пустует комната в подвале. А насчет кота я спрошу.

Я оставил ему адрес и вышел из церкви, не прощаясь.

Дождь совсем кончился. Вода лилась по улицам откуда-то потоками. Целые реки спускались вниз по Яффо. Я поднялся по темным улицам прямо к рынку. На улицах не было ни единой души. Мне очень хотелось есть. У входа на крытый рынок несколько замерзших лимитных арабов разгружали грузовик с огурцами. Я взял один. Потер его носовым платком. И рассеянно прошел по пустому рынку. Я думал только о еде. О том, чтобы где-нибудь основательно нажраться. Кое-где еще работали ресторанчики и из полуоткрытых дверей доносился пронзительный запах паленого.

По пути еще следовало зайти к Аркадию Ионовичу и предупредить его о новом постояльце. Моего соседа опять где-то носило. На курсы его уже почти взяли, но необходимо было принести справку из полиции, а за последние месяцы Аркадий Ионович был там раз двенадцать. Он очень хорошо аттестовался в "Национальном бюро" и теперь везде сорил липовыми чеками - из какой-то своей старой чековой книжки. Даже в магазине Миллера он не удержался и расплатился таким чеком. Он купил там пленку Вилли Токарева на одной стороне, а на другой было записано всего три песни, и одна из них, про "Поручик Голицын, готовьте патроны", вообще начиналась с середины. Но на пленке был штемпель "нееврейская тематика", и Миллер просил за нее девять долларов. И был страшно недоволен, что ему подсунули чек без покрытия.

Кроме того, требовалась справка от врача из Национальной поликлиники и просили сбрить бороду. Я думаю, что справку от врача Аркадий Ионович в принципе достать тоже мог, потому что с молодости был невероятно физически выносливым. В последние годы он мог запросто выпить до двух литров финской водки в день, но, конечно, после национального указа финская водка подорожала в семь раз, и на два литра в день никаких денег хватить не могло. И так он пил в течение пяти дней, иногда даже шести, но на шестой день наступал приступ язвы и его начинало сильно рвать с кровью. Но вот сбривать бороду Аркадий Ионович не хотел ни за что на свете. Тем более, что из-за этой бороды его чуть не взяли швейцаром в американский дом, где жило несколько миллионеров. И американцы не хотели, чтобы к ним в дом шлялись посторонние, не американцы. Аркадий Ионович познакомился с одним из миллионеров, когда вместе со Шнайдером просил на улице Кинг Джордж Пятый на финскую водку -- тот дал ровно шекель пятьдесят и визитную карточку и обещал взять па работу швейцаром, но пока тянул.

Я поднялся по крутой наружной лестнице и тихо постучался. Замка на дверях не было, но долго никто не открывал. Я прислушался, потом несколько раз ударил в дверь кулаком. Наконец Аркадий Ионович, близоруко щурясь, открыл мне на цепочку.

"Кто это? -- проворчал он. -- Ночь уже. Я только что заснул".