Наталья Долинина - Первые уроки
Чистота в школе была необыкновенная. На всех стенках - плакаты и доски объявлений. Приказы, благодарности, выговора... Классы были маленькие и в большинстве своем длинные, узкие. Но в каждом из них всегда были мел, тряпка и чернила. С Карлом Ивановичем случился бы инфаркт, если бы в классе не оказалось чернил. Он любил стеклянные двери - не везде ему удалось их сделать. Но к тем классам, где были такие двери, он подходил часто: смотрел, не слыша, что происходит на уроке, и удалялся.
После таких подходов учитель с трепетом ждал внушения. Мне папа Карло сделал замечание дважды. Один раз миролюбиво:
- Ты почему ясык высовываешь, кокта пишешь на тоске? Стараешься? Ну и стой токта спиной, чтопы репята не фители, а то стоишь поком!
В другой раз он заглянул через дверь во время сочинения. Ученики писали, я глазела по сторонам. В перемену он вызвал меня к себе.
- Глядишь! - кричал он, багровея. - Куда глядишь? На потолок? Ты не учитель! Учитель должен на учеников любоваться! Ты понял меня? Любоваться надо! Они красивые, когда пишут!
Тогда мне казалось, что он придирается. Может быть, самая большая педагогическая мудрость, которую я когда-нибудь слышала, была в его крике.
В школу часто приходили инспектора. Папа Карло любил быть первым: "школа Паюпу" должна была иметь больше всех медалей и меньше всех двоек, в школе все должно быть в порядке, в ажуре, в блеске.
Когда приходил инспектор, Карл Иванович сам вел его по школе, сидел на уроках, показывал библиотеку, хотя за библиотеку он был спокоен. Тихонькую старушку, которая там работала, я бы сделала заслуженным библиотекарем республики или, еще лучше народным библиотекарем Союза. У нее все ученики читали. Все ученики школы рабочей молодежи. Как она этого добивалась, не знал никто. Может быть, даже Карл Иванович.
Сидя на уроке с инспектором, он непрерывно подталкивал его и нашептывал что-то, нашептывал. Мы все знали: он обращает внимание на лучшие места урока. И потом, при обсуждении, он расхваливал нас, как будто мы Ушинские. Но что начиналось, когда инспектор уходил!
В последний год моей работы у Карла Ивановича в школу пришла заведующая роно Пятницкая. Я несколько дней болела и должна была выйти на работу после перерыва. За час до занятий мне позвонил папа Карло.
- Ну, как ты там себя чувствуешь? Ничего... ммм... да... ничего... А дети? Тоже ничего?
Он покашлял, поскрипел и вдруг заявил совсем другим, злобным тоном, что на уроках мне делать нечего, он очень советует посидеть дома еще денек.
- Но бюллетень уже закрыт... Но программа...
- Какая пюллетень?! - взревел Карл Иванович. - Какой программа? Учащиеся все сапыли, посор путет, посор! Как я тепя Пятнискому покажу? И не тумай прихотить!
Я пришла. Во-первых, я была гораздо лучшего мнения о своих учительских возможностях, чем папа Карло, и на самом деле я кое-чему уже научилась: на меня тратили много времени и сил очень хорошие учителя. Во-вторых, я действительно не хотела отставать от программы и беспокоилась об учениках. В-третьих, - и, может быть, это было главное, я пошла из чистого гонора: как он смеет не пускать МЕНЯ в МОЙ класс, на МОЙ урок!
Пятницкая пришла в пятый класс на русский язык. Первым подарком, который я получила, открыв дверь, был пятидесятилетний ученик Кураков. Он сидел на первой парте и встретил меня сияющей улыбкой. При виде его я чуть не свалилась под учительский стол.
Кураков был моим несчастьем. На приемных экзаменах в школу - экзамены эти были фиктивные, мы принимали всех - выяснилось, что Кураков просто не умеет писать. Он умел только подписываться. Я железной рукой поставила ему двойку. Карл Иванович утвердил эту двойку, хотя ученики были нам очень нужны: мы ездили по заводам и уговаривали рабочих, мастеров, директоров, чтобы они посылали к нам своих ребят. Мы объяснили Куракову, что он не может учиться в пятом классе, что есть рабочие школы, где начинают с третьего. Он взял документы и ушел.
На следующий день к нам пришли два его взрослых сына и дочь-пятиклассница. Она умоляла взять папу в пятый: будет так хорошо учиться с ним параллельно, она поможет. Сыновья солидно кряхтели и тоже уговаривали. Оба были старше меня.
Я объяснилась с ними одна - папа Карло ушел в роно - и я была непреклонна. Кураков тихо стоял позади своих детей, выворачивая наизнанку свою кепку. Потом он заплакал. Я в первый раз в жизни увидела, как плачет взрослый мужчина. И я записала его в школу, не дожидаясь возвращения папы Карло.
Кураков очень старался. Дочка лезла из кожи: она решала за него задачи по математике и проверяла все его домашние задания. Но соображал он очень медленно - выслушивать его на уроке было мучением. Я просила приходить его в утреннюю смену, когда меньше народу. Чтобы выполнить эту просьбу, он работал в ночь. И вот теперь он восседал на первой парте в вечернюю смену и улыбался.
Я ничего не помню об этом уроке: о чем шла речь, кто еще был в классе. Я только помню, как у меня явственно стучали колени, стоило мне хоть на минуту сесть. И то, что Кураков не подкачал.
На первый же мой вопрос он единственный поднял руку. Мне ничего не оставалось, как спросить его. Он ответил - медленно и с трудом подбирая слова, ответил правильно. Весь урок он поднимал руку - иногда я его спрашивала, и он все время отвечал верно.
Карл Иванович сидел рядом с Пятницкой на задней парте, подталкивал ее и нашептывал. После урока они удалились в его кабинет. Минут через пятнадцать меня вызвали туда же. Я вошла на дрожащих ногах, папа Карло поглядел на меня и ухмыльнулся. Единственный раз за два с половиной года я увидела что-то похожее на улыбку на его лице.
Пятницкая сама была учительницей русского языка, поэтому я так ее боялась. Она стала расспрашивать об учениках, о Куракове. "Какая прелесть! сказала она. - Надо же - такого научить!" Перелистала мои планы. Кажется, папа Карло волновался, все ли там в порядке: за два года он так меня вышколил, что там не могло быть непорядка. Потом Пятницкая спросила, не хочу ли я работать в детской школе. Не хочу ли я работать в детской школе! Это было все равно, что спросить, не хочу ли я жить в хрустальном дворце и иметь джинна на посылках. Я сказала: хочу. Тогда она сказала, что я очень хорошая учительница и она в меня верит. Эти слова я слышала впервые, и единственное, что мне было важно, - убедиться, что папа Карло тоже их слышит. Он слышал.
Я шла домой пешком, повторяя про себя: "Я очень хорошая учительница...". Пятницкая велела мне зайти к ней в июне: она подберет мне место в детской школе. В старших классах. В старших классах детской школы!
У меня был ключ, но я позвонила - так, что разбудила детей. В двенадцать часов ночи мы устроили царский ужин с баклажанной икрой, которую я купила по дороге, и кормили этой икрой детей. Им было уже два с половиной года, но животы у них разболелись, и все воскресенье я отпаивала их рисовым отваром.
В понедельник я вошла в школу походкой очень хорошей учительницы. На стене висел выговор. Абсолютно не помню, за что.
- Карл Иваныч! Это несправедливо! За что?
- А штопы не саснафалась, - сказал он миролюбиво.
ПЕДСОВЕТЫ
В учительской я чувствовала себя обманщицей. Это началось в первый день, когда старая учительница литературы Евгения Васильевна Сазонова спросила, как меня зовут. Я была готова к этому вопросу в классе. Всю ночь я просыпалась с мыслью о том, как войду и скажу: "Меня зовут Наталья Григорьевна. Мы с вами будем заниматься русским языком и литературным чтением...". Об учительской я не подумала, и на вопрос Евгении Васильевны твердо ответила; "Наташа". Она не улыбнулась, только спросила: "А по отчеству?" - и заговорила о деле: - "Так вот, Наталья Григорьевна, нам нужно составить вместе поурочное планирование уроков на четверть...".
Планирование уроков на четверть! Не знаю, чья это была бредовая идея, потом, в других школах, такого планирования не требовали. Но думаю, что идея была централизованная: основы этого планирования мы списывали в институте усовершенствования учителей.
Тогда я, конечно, поверила, что без этого никак нельзя, и еще острее почувствовала себя обманщицей. Мы принялись за дело. Это была чисто формальная, бессмысленная работа: нельзя планировать уроки на три месяца вперед - эти планы ломаются через неделю.
И все-таки эта работа мне помогла. Потом, когда с меня никто ничего не спрашивал, я для себя распределяла часы на тему вперед - не на четверть и не на полугодие, конечно, а на тему - это помогало. Многое из того, что нас заставляли делать формально, оказывалось полезным, если отказаться от чрезмерного - но отказываться надо было научиться.
Мне было интересно в учительской. Это была длинная узкая комната. У двери справа стоял стол завуча Ивана Федоровича, возле которого всегда толпились ученики. Можно было пробиться через толпу, чтобы попасть в дальнюю часть комнаты, где за круглым столом проверялись тетрадки, на продавленном диване обсуждались семейные дела и время от времени возникали споры об учениках. В школе работали хорошие люди. Иногда я думала: почему в этой школе все учителя такие добрые, мягкие? Теперь это понятнее: властному человеку было не сработаться с папой Карло - властные уходили. Завуч Иван Федорович преподавал географию. У него тоже были близнецы, пятилетние, - это обстоятельство меня погубило. Иван Федорович не сочувствовал мне нисколько подумаешь, близнецы! Он-то знал, что и близнецы вырастают не хуже остальных детей.
