Максим Горький - Чужие люди
- Ну, ступай!
Я не заметил, чтоб он усмехнулся, хотя он имел достаточно оснований смеяться над людьми. Его лицо всегда было недоверчиво надуто, уши насторожены. С утра он влезал на солнечную сторону ущелья и чёрной птицей сидел там в камнях, покуривая, наблюдая за вознёй людей внизу. Люди иногда звали его:
- Башка!
Он быстро скатывался оттуда, и меня всегда удивляла ловкость, с которой он цеплялся руками и ногами за камни, изуродованные динамитом. Он примирял ссоры, беседовал с десятником, и его тонкий голосок не тонул в грохоте работы.
Десятник, толстый человек с деревянным лицом солдата, слушал его почтительно.
- Кто этот человек? - спросил я десятника, когда он раскуривал трубку у костра.
Оглянувшись, он ответил осторожно:
- Пёс его знает. Колдун, что ли. Оборотень какой-то...
Всё-таки мне удалось побеседовать с горбуном. Когда он, прочитав очередную лекцию о чертях и микробах, о болезнях и преступлениях, остался у костра, я спросил его:
- Зачем вы говорите им всё это?
Он взглянул на меня, сморщив переносье, отчего нос стал ещё острей, и горящей палкой хотел ткнуть в ногу мне. Отодвинув ногу, я показал ему кулак. Тогда он уверенно пообещал мне:
- Завтра тебя вздуют.
- За что?
- Вздуют.
Странные глаза его сердито блеснули, дряблая губа отвалилась, обнажив зубы; он сказал:
- У-у, р-рожа!
- Нет, серьёзно! Ведь не верите же вы в эту чепуху?
Он долго молчал, ковыряя палкой угли, размахивая ею над головою своей, и снова над нею мелькал, кружился красный нимб.
- В чертей? - неожиданно спросил он. - Почему же не верить в чертей?
Голосок горбуна звучал ласково, но фальшиво, и смотрел, он на меня нехорошо.
"Велит избить", - подумал я.
А он, всё так же ласково, стал спрашивать: кто я, где учился, куда иду? И, видимо, незаметно для себя, изменил тон, в словах его я почувствовал барское снисхождение, смешную небрежность "высшего" к "низшему". А когда я снова спросил его о вере в чертей, он, усмехаясь, заговорил:
- Ведь ты веришь во что-нибудь? В бога? В чудеса?
И - подмигнув:
- Может быть - в прогресс, а?
Огонь румянил его жёлтое лицо, и над верхней губой сверкали серебряные иголочки редких, коротко подстриженных усов.
- Семинарист? Сеешь в народе "разумное, доброе, вечное"? Так?
Качнул головою, добавив:
- Дурачина! Я сразу понял, какая ты птица, я знаю эти ваши штуки...
Но, говоря, он подозрительно озирался, и что-то беспокойное явилось в нём.
На золоте углей извивались лиловые языки, цвели голубые цветы. В темноте над костром возник светлый колокол, мы сидели под его куполом, отовсюду на него давила сыроватая тьма, он дрожал. Тяжёлая тишина осенней ночи наполняла воздух, разорванные камни казались сгустками тьмы.
- Подложи дров.
Я бросил на угли охапку сучьев, колокол наполнился густым дымом, стало ещё темнее и тесней, потом сквозь сучья с треском поползли жёлтые змеи, свились в клубок и, ярко вспыхнув, раздвинули границы тьмы. И в то же время раздался голос горбуна, первые слова его прозвучали неясно, исчезли, не понятые мною. Он говорил тихо, как будто засыпая.
- Да, да, черти - не шутка... Такая же действительность, как люди, тараканы, микробы. Черти бывают разных форм и величин...
- Вы - серьёзно?
Он не ответил, только качнул головою, как бы стукнув лбом по невидимому, беззвучному, но твёрдому. И, глядя в огонь, тихонько продолжал:
- Есть, например, черти лиловые; они бесформенны, подобны слизнякам, двигаются медленно, как улитки, и полупрозрачны. Когда их много, их студенистая масса похожа на облако. Их страшно много. Они занимаются распространением скуки. От них исходит кислый запах и на душе делается сумрачно, лениво. Все желания человека враждебны им, все...
"Шутит?" - подумал я. Но если он шутил, то - изумительно, как тонкий артист. Глаза его мерцали жутковато, костлявое лицо заострилось. Он отгребал угли концом палки и лёгкими ударами дробил их, превращая в пучки искр.
- Черти голландские - маленькие существа цвета охры, круглые, как мячи, и лоснятся. Головки у них сморщены, как зерно перца, лапки длинные, тонкие, точно нитки, пальцы соединены перепонкой и на конце каждого красный крючок. Они подсказывают странное: благодаря им человек может сказать губернатору - "дурак!", изнасиловать свою дочь, закурить папиросу в церкви, да - да! Это - черти неосмысленного буйства...
- Черти клетчатые - хаос разнообразно кривых линий; они судорожно и непрерывно двигаются в воздухе, образуя странные, ими же тотчас разрушаемые узоры, отношения, связи. Они страшно утомляют зрение. Это похоже на зарево. Их назначение - пресекать пути человека, куда бы он ни шёл... куда бы ни шёл...
- Драповые черти напоминают формой своей гвозди с раздвоенным остриём. Они в чёрных шляпах, лица у них зеленоватые и распространяют дымный, фосфорический свет. Они двигаются прыжками, напоминая ход шахматного коня. В мозгу человека они зажигают синие огни безумия. Это - друзья пьяниц.
Горбун говорил всё тише и так, как будто затверживал урок. Жадно слушая, я недоумевал - что это: болтовня шарлатана или бред безумного?
- Страшны черти колокольного звона. Они - крылаты, это единственно крылатые среди легионов чертей. Они влекут к распутству и даже внешне напоминают женский орган. Они мелькают, как ласточки, и, пронизывая человека, обжигают его любострастней. Живут они, должно быть, на колокольнях, потому что особенно яростно преследуют человека под звон колоколов.
- Но ещё страшнее черти лунных ночей. Это - пузыри. В каждой точке окружности каждого из них непрерывно возникает, исчезает одно и то же лицо, прозрачно голубоватое, очень печальное, с вопросительными знаками на месте бровей и круглыми глазами без зрачков. Они двигаются только по вертикали, вверх и вниз, вверх и вниз, и внушают человеку неотвязную мысль о его вечном одиночестве. Они внушают: "На земле, среди людей, я живу только ещё в предчувствии одиночества. Совершенное же одиночество наступит для меня после смерти, когда мой дух унесётся в беспредельность вселенной и там навсегда, неподвижно прикованный к одной точке её, ничего, кроме пустоты, не видя, будет навеки осуждён смотреть в самого себя, вспоминая свою земную жизнь до ничтожных мелочей. Тысячелетия - только это одно: всегда жить воспоминаниями о печальной глупости земной жизни. И - неподвижность. Пустота..."
Он держал палку в костре неподвижно, и зубастые огоньки тихонько подбирались по ней к его руке. Когда коже руки стало горячо, горбун, вздрогнув, взмахнул палкой, согнал с неё огни, соскрёб угольки обгоревшего конца палки о камни, - она густо дымилась. Потом он снова начал дымящейся палкой отгребать угли из костра и дробить их, брызгая искрами. Замолчал.
Прошла минута, две. Было очень странно. Я спросил:
- Вы серьёзно верите...
Он не дал мне кончить, крикнув звонко:
- Пошёл прочь!
И погрозил мне дымившейся палкой:
- Завтра вздуют тебя!
Этого мне не хотелось, но я был уверен, что это вполне возможно. И, когда горбун отправился в барак, спать, - я ушёл по дороге во Владикавказ.
