Константин Паустовский - Исаак Левитан
С косогора, где темные березы гнутся под порывистым ветром и стоит среди этих берез сгнившая бревенчатая церковь, открывается даль глухой реки, потемневшие от ненастья луга, громадное облачное небо. Тяжелые тучи, напитанные холодной влагой, висят над землей. Косые холстины дождя закрывают просторы.
Никто из художников до Левитана не передавал с такой печальной силой неизмеримые дали русского ненастья. Оно так спокойно и торжественно, что ощущается как величие.
Вторая поездка на Волгу была удачнее первой. Левитан поехал не один, а с художницей Кувшинниковой. Эта наивная, трогательно любившая Левитана жен
щина была описана Чеховым в рассказе "Попрыгунья". Левитан жестоко обиделся на Чехова за этот рассказ. Дружба была сорвана, а примирение шло туго и мучительно. До конца жизни Левитан не мог простить Чехову этого рассказа.
Левитан уехал с Кувшинниковой в Рязань, а оттуда спустился на пароходе вниз по Оке до слободы Чулково. В слободе он решил остановиться.
Солнце садилось в полях за глинистым косогором. Мальчишки гоняли красных от заката голубей. На луговом берегу горели костры, в болотах угрюмо гудели выпи.
В Чулкове было соединено все, чем славилась Ока, - вся прелесть этой реки, "поемистой, дубравной, в раздолье муромских песков текущей царственно, блистательно и плавно, в виду почтенных берегов".
Ничто лучше этих стихов Языкова не передает очарования ленивой Оки.
На пристани в Чулкове к Левитану подошел низкий старик с вытекшим глазом. Он нетерпеливо потянул Левитана за рукав чесучового пиджака и долго мял шершавыми пальцами материю.
- Тебе чего, дед? - спросил Левитан.
- Суконце, - сказал дед и икнул. - Суконцем охота полюбоваться. Ишь скрипит, как бабий волос. А это кто, прости господи, жена, что ли? - Дед показал на Кувшинникову. Глаза его стали злыми.
- Жена, - ответил Левитан.
- Та-ак, - зловеще сказал дед и отошел. - Леший вас разберет, что к чему, зачем по свету шляетесь.
Встреча не предвещала ничего хорошего. Когда на следующее утро Левитан с Кувшинниковой сели на косогоре и раскрыли ящики с красками, в деревне началось смятение. Бабы зашмыгали из избы в избу. Мужики, хмурые, с соломой в волосах, распояской, медленно собирались на косогор, садились поодаль, молча смотрели на художников. Мальчишки сопели за спиной, толкали друг друга и переругивались.
Беззубая баба подошла сбоку, долго смотрела на Левитана и вдруг ахнула:
- Господи Сусе Христе, что ж эго ты делаешь, охальник?
Мужики зашумели, Левитан сидел бледный, но сдержался и решил отшутиться.
- Не гляди, старая, - сказал он бабе, - глаза лопнут.
- У-У У> бесстыжий, - крикнула баба, высморкалась в подол и пошла к мужикам. Там уже трясся, опираясь на посох, слезливый монашек, неведомо откуда забредший в Чулково и прижившийся при тамошней церкви.
- Лихие люди! - выкрикивал он вполголоса. - Чего делают - непонятно. Планы с божьих лугов снимают. Не миновать пожару, мужички, не миновать бяды.
- Сход! - крикнул старик с вытекшим глазом. - Нету у нас заведения картинки с бабами рисовать! Сход!
Пришлось собрать краски и уйти.
В тот же день Левитан с Кувшинннковой уехали из слободы. Когда они шли к пристани, около церкви гудел бестолковый сход и были слышны визгливые выкрики монашка:
- Лихие люди. Некрещеные. Баба с открытой головой ходит.
Кувшинникова не носила ни шляпы, ни платка.
Левитан спустился по Оке до Нижнего и там пересел на пароход до Рыбинска. Все дни он с Кувшинниковой просиживал на палубе и смотрел на берега - искал места для этюдов.
Но хороших мест не было, Левитан все чаще хмурился и жаловался на усталость. Берега наплывали медленно, однообразно, не радуя глаз ни живописными селами, ни задумчивыми и плавными поворотами.
Наконец в Плесе Левитан увидел с палубы старинную маленькую церковь, рубленную из сосновых кряжей. Она чернела на зеленом небе, и первая звезда горела над ней, переливаясь и блистая.
В этой церкви, в тишине вечера, в певучих голосах баб, продававших на пристани молоко, Левитану почудилось столько покоя, что он тут же решил остаться в Плесе.
С этого времени начался светлый промежуток в его жизни.
Маленький городок был беззвучен и безлюден. Тишину нарушали только колокольный звон и мычание стада, а по ночам - колотушки сторожей. По уличным косогорам и оврагам цвел репейник и росла лебеда. В домах за кисейными занавесками сушился на подоконниках липовый цвет.
Дни стояли солнечные, устойчивые, сухие. Русское лето, чем ближе к осени, тем больше бывает окрашено в спелые цвета. Уже в августе розовеет листва яблоневых садов, сединой блестят поля, и вечерами над Волгой стоят облака, покрытые жарким румянцем.
Хандра прошла. Было стыдно даже вспоминать о ней.
Каждый день приносил трогательные неожиданности - то подслеповатая старуха, приняв Левитана за нищего, положит ему на ящик с красками стертый пятак, то дети, подталкивая друг друга в спину, попросятся, чтобы их нарисовать, потом прыснут от смеха и разбегутся, то придет тайком молодая соседка-староверка и будет певуче жаловаться на свою тяжелую долю. Ее Левитан прозвал Катериной из "Грозы" Островского. Он решил вместе с Кувшинниковой помочь Катерине бежать из Плеса, от постылой семьи. Бегство обсуждалось в роще за городом. Кувшинникова шепталась с Катериной, а Левитан лежал на краю рощи и предупреждал женщин об опасности тихим свистом. Катерине удалось бежать.
До поездки в Плес Левитан любил только русский пейзаж, но народ, населявший эту большую страну, был ему непонятен. Кого он знал? Грубого училищного сторожа "Нечистую силу", трактирных половых, наглых коридорных из меблированных комнат, диких чулковских мужиков. Он часто видел злобу, грязь, тупую покорность, презрение к себе, к еврею.
До жизни в Плесе он не верил в ласковость народа, в его разум, в способность много понимать. После Плеса Левитан ощутил свою близость не только к пейзажу России, но и к ее народу - талантливому, обездоленному и как бы притихшему не то перед новой бедой, не то перед великим освобождением.
В эту вторую поездку на Волгу Левитан написал много полотен. Об этих вещах Чехов сказал ему:
"На твоих картинах уже есть улыбка".
Свет и блеск впервые появились у Левитана в его "волжских" работах-в "Золотом Плесе", "Свежем ветре", "Вечернем звоне".
Почти у каждого из нас остались в памяти еще с детства лесные поляны, засыпанные листвой, пышные и печальные уголки родины, что сияют под нежарким солнцем в синеве, в тишине безветренных вод, в криках кочующих птиц.
В зрелом возрасте эти воспоминания возникают с поразительной силой по самому ничтожному поводу,-хотя бы от мимолетного пейзажа, мелькнувшего за окнами вагона, - и вызывают непонятное нам самим чувство волнения и счастья, желание бросить все-города, заботы, привычный круг людей, и уйти в эту глушь, на берега неизвестных озер, на лесные дороги, где каждый звук слышен так ясно и долго, как на горных вершинах,-будь то гудок паровоза или свист птицы, перепархивающей в кустах рябины.
Такое чувство давно виденных милых мест остается от "волжских" и "осенних" картин Левитана.
Жизнь Левитана была бедна событиями. Он мало путешествовал. Он любил только среднюю Россию. Поездки в другие места он считал напрасной тратой времени. Такой показалась ему и поездка за границу.
Он был в Финляндии, Франции, Швейцарии и Италии.
Граниты Финляндии, ее черная речная вода, студенистое небо и мрачное море нагоняли тоску. "Вновь я захандрил без меры и границ,-писал Левитан Чехову из Финляндии. - Здесь нет природы".
В Швейцарии его поразили Альпы, но вид этих гор ничем не отличался для Левитана от видов картонных макетов, размалеванных крикливыми красками.
В Италии ему понравилась только Венеция, где воздух полон серебристых оттенков, рожденных тусклыми лагунами.
В Париже Левитан увидел картины Монэ, но не запомнил их. Только перед смертью он оценил живопись импрессионистов, понял, что он отчасти был их русским предшественником, - и впервые с признанием упомянул их имена.
Последние годы жизни Левитан проводил много времени около Вышнего-Волочка на берегах озера Удомли. Там, в семье помещиков Панафидиных, он опять попал в путаницу человеческих отношений, стрелялся, но его спасли...
Чем ближе к старости, тем чаще мысль Левитана останавливалась на осени.
Правда, Левитан написал несколько превосходных весенних вещей, но это почти всегда была весна, похожая на осень.
В "Большой воде" затопленная разливом роща обнажена, как поздней осенью, и даже не покрылась зеленоватым дымом первой листвы. В "Ранней весне" черная глубокая река мертво стоит среди оврагов, еще покрытых рыхлым снегом, и только в картине "Март" передана настоящая весенняя яркость неба над тающими сугробами, желтый солнечный свет и стеклянный блеск талой воды, каплющей с крыльца дощатого дома.
