Дина Рубина - Этот чудной Алтухов
Я проглотила застрявшие в горле соленые всхлипы и сказала ровным голосом:
- Это жестоко - отнимать у женщины ребенка.
- Замолчи! - закричал он. - Что ты понимаешь, клоп! Господи, ну что ты понимаешь в жизни! Что ты знаешь об этой женщине? Это истеричное, дрянное, мелочное существо! Это опустившийся человек, у которого чувство материнства сведено к нулю. Юрка издерган, ему пять лет, а он уже знает, что такое мама в подпитии! Да что там! - Он замолчал.
- А ты в институт? - спросила я. - Опять в институт? Но ведь тебе уже двадцать семь, магистр, уже почти тридцать! Ты всю жизнь собираешься провести замечательным Никем? Талантливым, обаятельным Никем?
- Ты знаешь... - сказал он. - Когда-то я наткнулся на одну старинную гравюру - "Похороны Александра Македона". И никогда не забуду: воины, понурив головы, несут тело и с носилок свесилась его мертвая рука. Рука пустая... Владел половиной мира, а туда с собой ничего не взял. Сколько буду жить, буду помнить: пустая беззащитная ладонь великого человека. Жест нищего, просящего подаяние...
Он медленно играл одним указательным пальцем хроматическую гамму от ноты си бемоль вниз. И я отчетливо представила себе длинное черное шествие с телом Александра Македонского и увидела, что у воина, несущего факел перед носилками, было лицо Алтухова. А факел освещал безжизненную руку, свесившуюся с носилок, и тяжелые круглые глаза воина, спрятавшие в себя скорбь.
И я подумала, что, наверное, за то мы и любили Алтухова, что он рисовал себе захватывающие, чарующие картины, а потом дарил их нам, насовсем, выбрасывал, как выбрасывает большой волшебник всякие мелкие чудеса на потеху обыкновенным людям. Забавлял нас - и сам забавлялся этим от скуки. Потом покидал нас и мучился, что не делает ничего значительного, и шлялся по городам, и объявлялся снова, сумасшедший, непонятный Алтухов...
А может быть, он тем и отличался от нас, что, не обнаружив в себе гениальности, был потрясен до глубины души, это стало несчастьем всей его жизни. А мы как-то не замечали, не хотели замечать своей обыкновенности, своей будничности... Проще говоря, мы здраво смотрели на эти вещи, как и должно смотреть на них взрослым людям.
- ...Ты напишешь мне хотя бы, проклятый Алтухов?
- Не плачь, - сказал он. - Ты плачешь, как пьяный Сашка Белоконь. А я не люблю его...
- А кого ты любишь?!! - заорала я.
- Тебя, - просто ответил он.
Потом неловко залез в рукава своего плаща, взял скрипку под мышку и вышел. Я стояла у окна, смотрела, как по узенькому тротуару прочь от консерватории удаляется сутуловатая фигура в синем плаще с поднятым воротником, и представляла, как через недельку какой-нибудь Сашка Белоконь сбегает в деканат, а потом, вернувшись, объявит: "Собратья, Алтухов пропал!"
- Не пропал, а исчез... - машинально поправлю я его и подумаю: как это мы тогда не поняли друг друга! Я не поняла, что он пришел прощаться, а он не понял, что я наконец-то решила влюбиться в него, урода...
1974
