Павел Мельников-Печерский - Гриша
— Что есть, брате, — продолжает Мардарий: — ключ древян, замок воден, заяц убеже, ловец утопе?
Ключ древян — жезл Моисеев, замок воден — Чермное море, заяц убеже — Моисей со израильтяны, ловец потопе — Фараон зломудрый, царь египетский.
Подумал малое время Мардарий, еще вопрос предложил:
— Что есть, брате, стоит град на пути, а пути к нему нету; идет посол нем, несет грамоту неписаную?
— Град на пути — то Ноев ковчег, понеже плаваше по непроходному пути, сиречь по потопным водам: посол нем — то есть чистая голубица, а грамота неписана — то есть сучец масличный, его же принесе в ковчег голубица к Ною за уверение познания, что есть суша, и Ной праведный, зря той сучец, с сынами и дщерями, со скотом и со птицы и со всяким гадом, бывшим в ковчеге едиными усты и единым сердцем прославиша благодеющего бога.
— А осмелюсь, отец Мардарий, вас опросить, — вмешалась хозяйка: — всякие ли скоты были у Ноя в ковчеге?
— Всякие, матушка Евпраксия Михайловна, всякие были; одной твари не было…
— Какой же это, батюшка?
— Рыбы! — во все горло закричал Варлаам и, схватив обеими руками осетрий тавранчук, пошел уписывать его за обе щеки. Все переглянулись. А отец Варлаам к ерофеичу десницу простирает.
— Прорвало! — сквозь зубы прошептал Мардарий и еще ниже опустил главу свою.
— Батюшка!.. Отец Варлаам! — с ужасом вскочив с лавки, вскрикнула одна из канонниц, — не сквернись ради господа!
— Не замай его, Матренушка, — молвила тихонько Евпраксия Михайловна, удерживая за рукав канонницу. — Не видишь разве? — Христа ради юродствует…
А Гриша ног под собой не слышит. Не понимает, что вкруг него делается. И беседа мудрая, и безобразие немалое. "Что ж это такое, — думает он: — прямым ли делом отец Варлаам юродствует, иль это враг лукавое мечтание очам моим представляет?"
Мардарий пришипился — ни гу-гу, только лестовку перебирает. А отец Варлаам стаканчик на лоб, да еще, да еще. И псалму запел:
Прошу выслушать мой слог,Что в печали сложить мог,Во темныих во лесах…
— Подтягивай, Мардарий!
— Провидец, провидец! — зашептали матушки-келейницы. — С роду не видывал отца Мардария, а узнал ангельское имя его.
Однако ж Мардарий не подтягивает, опустя голову смотрит вниз да половицы считает. А Гриша шепчет молитву на отогнание бесовских мечтаний и думает: "Чего ради бысть знамение сие?" А Варлаам-то заливается:
А вот наша вся отрада:Хлеб, вода — и вся награда —Живи да не тужи…
— Да подтягивай же, Мардашка!.. Хвати стариной!.. А ты, раба божия Евпраксия, водочки-то подлей!
— Виноградненького не соизволите ли, батюшка? — отвечает Евпраксия Михайловна, наливая в рюмку сантуринского.
— Не подобает!.. Настойки давай!.. Мать твою как звать?
— Евдокией, отче, Евдокией.
— Ладно, я ужо по ней канон за единоумершего справлю… С поклонами!.. А водочки-то подлей… Ну, пой же, Мардашка; подтягивай и вы, красавицы-девицы, скитские белицы… Валяй!
Щи да кашу поставляют,За велико почитают —Изрядной вот обет.Пирожка кусок дадут,То подумаешь и тут,Как-то его съешь.
— Валяй, матери!.. Катай, канонницы!
И певец сладкогласный, оглянуться не успели, как поел все пироги и левашники.
Вместо водок, сладких вин —Поставляют квас един:И то за гостя чти.
— Да подлей же настойки-то, Михайловна!
По обеде все по кельямИ как будто от бездельяПравило несем.Тогда с горя и досадыПоискать пойдешь отрады —Во деревню, за лесок…
— А на деревне-то пташечки-сударушки!Вот такие ж красотки, как вы!
И пошел канонниц хватать да щупать.
— Юродствует, — шепчут они, — юродствует.
А Варлаам допевает песнь душеспасительную:
Лишь пойдешь за монастырьДа возьмешь в руки костыль,Вслед уже бегут.Как злодеи набежалиИ как вора сохватали,Тут же цепию грозят.Вина хотя не видал,И игумен закричал:"Протрезвить должно его".— А я ни капельки не пьян.Дьявол пьян, а инок никогда не бывает пьян: это бес…Приведут в келью, запрут,Ключ игумну отдадут,А тут хоть умри!Сутки двое так томят,Ничего не говорят,Глядят, аки зверь!
Да как пустится в присядку. И пошел иную псальму припевать:
Эй, ты, калина-малина.Валяй, старцы, на Бисериху!А девки да молодкиНа Купалу на Ивана,Да на самого болвана,Эй, на Ярилу-молодца!Уж и я ли не Ярила?Уж и я ли не Гаврила?Эх, вы, голубки,Глядите-ка старцу сюда!
И цап-царап молодую хозяйкину невестку за рукава беломиткалевые… Запустил десницу за ворот…
— Чтой-то за безобразие?.. Господи! — закричала невестка, недавно взятая из Москвы и еще не знавшая таких подвигов преподобных отцов.
— Юродствует, матушка, юродствует! — шепчут ей. — Это он плод чрева твоего благословляет.
Спровадили кой-как блаженного юроду в Гришину келью. Не обошлось без греха: дорогой на усаде двух работников искровянил… Добравшись до места, не разоблачась, повалился на пуховик и тотчас захрапел во всю ивановскую.
Не раз случалось Грише видать бесчиние старцев; но такого и он еще не видывал. Когда, бывало, они ночью, в келейной тиши, тихомолком бесчинствуют, всю беду на дьявола он сваливал. "Известно, — думает, — окаянный силен; горами качает. Представить человеку сонное мечтание либо неподобное видение — ему нипочем". Но сколь ни вспоминал юный келейник изо всего прочтенного им — в «Патериках», в «Прологах», в "Книге о Старчестве" и в разных «Цветниках» и "Сборниках", — нигде нет того, чтобы бес, вселясь в инока, при двадцати человеках такие дела творил… "Разве что в самом деле юродствует?" — Об юродах же Гриша читал и слыхал немало, самому ж видать их еще не случалось… "Юрод — отец Варлаам, — думает он, — иначе как же можно, чтоб иноку при мирском народе, в камилавке, в кафтыре, грибезовским горлом скаредные песни петь, плясать бесовски и непотребства чинить".
Но когда ночью услыхал Гриша беседу проспавшегося Варлаама со старинным приятелем его Мардарием, когда узнал он, что Варлаам за пьянство из десяти скитов был выгнан, а за непотребство два раза в остроге да в рабочем доме сидел, а один раз своя же, братья, раскольники, ему за бесчинство на девичьих посиделках бороду спалили, — смекнул тогда юный подвижник, что Варлаамово юродство на иную стать уложено.
"Что ж это за старцы, что за столпы правой веры? — размышляет Гриша. — Где ж те искусные старцы, что меня бы, грешного, правилам пустынной жизни научили? Где ж те люди, что правую бы веру уму моему раскрыли?.. Неужли кроме меня нет на свете человека, чтоб истинным подвигом подвизался и сый борим дьяволом устоял бы в прельщеньях, не поругался бы святому своему обещанью?".
Шире и шире разрастались горделивые думы в распаленной голове Гриши. Высокоумие в конец его обуяло. Еще поглядел он на несколько старцев, еще послушал их разговор — и сказал богу на молитве:
"Господи: есть ли человек праведен паче мене?"
С ранней молодости наслушался Гриша о нынешних последних временах, о том, что народился антихрист и пустил по земле нечестие: стали люди брады брити, латинску одежду носити, чай, треклятую траву, пити, табачное зелие курити, пачпорты с бесовской печатью при себе держати.
Куда деваться от него? Смотрит в книги, видит, что от злобы антихриста истинные христовы рабы имут бежати в горы и вертепы, имут хорониться в пропасти земные; а кто не побежит из смущенного мира, тот будет уловлен в бесовские сети и погибнет погибелью вечной… Ключом кипит горячая кровь — только то и держит на уме Гриша, как бы найти ему искусного старца, жителя пустыни, чтоб бежать с ним в дебри лесные. И распалялось злобой Гришино сердце на всех, кого считал он антихриста слугами. Лелеял он в душе своей правило раскольничьих ревнителей: "с табашником, со щепотником и бритоусом и со всяким скобленным рылом — не молись, не дружись, не бранись". И дошел до убежденья, что "никонианина пришибить — семь пятниц молока не хлебать". И не дрогнула б рука у него, если б зло сотворить кому из церковников… Евпраксия Михайловна и тени не имела такой нетерпимости, не раз журила она Гришу за вырывавшиеся у него подчас злобные словеса, но журьба доброй хозяйки его не трогала. Мрачно молчит, слушая речи ее, и душой болеет: "вот, дескать, и добра и милостива, а вдалась же в суету греховную: совсем обмиршилась".
Глядя на бесчинство старцев, на безобразие перехожих богомольцев, не думает больше Гриша, что бесы его смущают, гордыня вконец обуяла его. Без грусти, без сердечной истомы смотрит он в щелочку из своей каморки, как честные отцы со штофом беседуют, иной раз и курочкой не брезгуют. Бесчинство старцев, их разговоры о вещах непотребных радуют его. Насмотревшись на них, спешит он босыми ногами на кремни да битые стекла, налагает вериги, кладет земные поклоны сотню за сотней. Уста шепчут кичливую молитву о прощении бесчинных старцев, а в душе тайный голос твердит. "Господи! да есть ли же где-нибудь человек праведен паче мене?"
