Валентин Катаев - Литературные портреты, заметки, воспоминания

В одиннадцать часов мы отыскали новую квартиру Марке. Знаменитый пейзажист остался верен себе. Как и следовало ожидать, это был район Нового моста.

Над Сеной, за грубыми баржами, в синеватом, как бы мыльном, воздухе, слабо виднелись два куба Нотр-Дам.

Он вышел к нам, маленький, очень аккуратный, в сером элегантном костюме, с серой жемчужиной в скромном галстуке, и сдержанным движением короткой ручки пригласил войти в комнаты.

С макинтошами и шляпами в руках мы последовали за Марке в гостиную.

- Вот все, что я могу предложить вашему вниманию, - сказал он, показывая на свои работы, расставленные всюду, где только можно было их поставить, - на подоконниках, стульях, диванах, сервантах.

Вся новая квартира представляла собой наскоро сымпровизированную выставку замечательных пейзажей. Количество их свидетельствовало о громадной работоспособности мастера; качество - о гениальности.

В московском музее новой западной живописи есть несколько отличных работ Марко. Я давно восхищался его тончайшим мастерством, в котором совершенное чувство природы непостижимым образом соединялось с грубоватым лаконизмом настоящего реалиста большого стиля.

Друг Матисса, современник Пикассо и Дерена, звезда первой величины в блестящей плеяде французских живописцев конца XIX и начала XX века, Альбер Марке сохранил, как никто, свою творческую индивидуальность. Время и мода не повлияли на развитие его громадного таланта. Между ним и миром не было других посредников, кроме его исключительного глаза и нежного сердца несколько старомодного лирического поэта. Но это было сердце настоящего поэта, который видит и любит мир по-своему.

Я рассматривал его работы, удивляясь и восхищаясь точности его кисти и скупости красок.

Ведь это он научил художников передавать воду белилами. Ведь это он с необычайной смелостью ввел употребление натурального черного цвета в то время, когда Париж, а за ним и весь мир сходил с ума от изощренной техники импрессионистов, разлагавших основной цвет на тысячи составных частей. Ведь это он наглядно показал, что цвет - это эпитет, который может с предельной, лапидарной, почти научной точностью определить качество предмета - будь то чугунная ограда Сены, буксирный пароход или куст боярышника на сельской меже.

Дождь начался в девятом часу утра, а уже в одиннадцать на бархатном стуле в гостиной Марке стоял почти законченный этюд маслом - вид из окна на Новый мост в дожде: жемчужный воздух Парижа, клеенчатый блеск зонтиков, макинтошей, "лимузинов" и столбы блестящих отражений в накатанном асфальте моста.

И на полу - скромная палитра.

У Марке нет мастерской. Он работает в гостиной. Кресло - его мольберт. Париж - его модель. Он работает не покладая рук.

Его папки, его путевые альбомы - это неиссякаемые сокровищницы экзотических новелл.

Марокко, Египет, Судан...

Он показал нам свою квартиру. Она еще не отделана. В ванной проводят водопровод. Стены ванной выложены плитками замечательной керамики. Это копии почти всех путевых рисунков Марке в красках. Художник сам их сделал. Потом отдал плитки на завод обжечь. Теперь его ванная - это своеобразная картинная галерея.

Усатый водопроводчик в каскетке, копавшийся в углу над обмазанными суриком трубами, поднял на нас улыбающееся лицо и сказал с оттенком гордости:

- Хе! Вы видите? - Он показал на стены. - Теперь я могу не ходить на колониальную выставку. Я уже все видел. Мосье Марке нарисовал все.

Марке очень интересовался советской живописью. Особенно работами наших театральных художников. Он расспрашивал о новых постановках: из какого материала делаются у нас декорации и т.п.

- А вы, господин Марке, - сказал я, - не пробовали свои силы в театре?

- Нет.

- Но почему же?

Он скромно вздохнул, несколько смущенно потирая свои маленькие ручки.

- Но ведь меня никогда не приглашал Дягилев.

Увы, в Париже только один человек мог дать работу Марке в театре... Дягилев!

Я улыбнулся.

(Мейерхольд! Станиславский! Таиров! Вахтанговцы!)

- Вам надо приехать к нам, в Москву, мосье Марке.

- Я приеду.

Я посчитал это обычной, ни к чему не обязывающей любезностью.

Мы простились.

Из своего окна вижу Москва-реку, нежные флага яхт-клубов, Бабьегородскую плотину, гребцов, купальщиков, мост, жемчужно-синие контуры Парка культуры и отдыха с башней, парашютами и дирижаблем. Летит гидроплан. Белилами блестит вода. Бежит черный речной трамвай. И вдалеке туманная сетка Шаболовской радиостанции, похожая на Эйфелеву башню...

Весь этот живописный мир я вижу глазами любимого пейзажиста. Он приехал, Альбер Марке.

Привет!

1934

ТОПОР В ПОХЛЕБКЕ

Может быть, кто-нибудь забыл сказку о том, как солдат топор варил?

Напомним.

Пришел голодный солдат в избу к скупой бабе.

- Дай, хозяюшка, чего-нибудь поесть.

- Ничего, солдатик, нету.

- Ну что ж! На нет и суда нет. Придется топор варить.

Вот солдат стал варить топор. Варит час, варит два.

А баба прямо-таки с ума сходит от любопытства: как это солдат будет топор есть?

- Ну что, солдатик, сварился уже топор?

- Нет еще. Твердый. Вот если бы в него мало-мало пшена подсыпать, да картошечки штук восемь покрупнее положить, да маслица ложечку, да говядинки фунтика два, тогда живо поспеет.

Принесла баба солдату продуктов. Солдат их и сварил.

- Ну, хозяюшка, готово. Сварился. Смотри, сейчас буду есть топор.

Взял солдат ложку и стал за обе щеки уплетать.

Смолотил всю похлебку, облизал ложку, поклонился хозяйке в пояс.

- Спасибо, хозяюшка, накормила солдатика, теперь я пойду домой.

- А топор? - воскликнула баба, похолодев.

- А топор еще не доварился. Твердый. Я его как-нибудь на этих днях приду доваривать.

Такая же история произошла недавно с одним донбасским литератором Александром Фарбером, но только совершенно наоборот.

Взялся Александр Фарбер сварить повесть о замечательных людях Донбасса. Причем щедрая хозяйка - жизнь - не поскупилась на материал. Изотов, Стаханов, Дюканов, Концедалов - бери кого хочешь, ребята один в одного, для хорошей повести ничего не жалко! Лишь бы вкусно и сытно получилось.

Вот и стал Александр Фарбер варить свою похлебку под заглавием "Победители" ("Литературный Донбасс", 1933, № 10).

- Ну что, - спрашивает хозяйка, - готово?

- Нет еще. Не готово. Пресновато. Вот если бы топор положить, тогда быстро доспеет.

- Топ-ор?

- Ну да. А как же! Метафорический топор. Без метафорического топора невкусно будет.

- Где же я тебе его возьму? Мы люди скромные, простые, без фокусов. Наши дела сами за себя говорят.

- Никак нет. Без топора не выйдет. Не "художественно" получится. Да ты не беспокойся. Я сам все сделаю.

И пошел валить Александр Фарбер в свой горшок всяческие "красоты" и "метафоры". Каждая этак по два пуда весу.

Вместо "розы":

"багровые, как запекшаяся кровь, розы".

Вместо "деревянный крест":

"деревянный знак смерти".

Если борщ, так непременно:

"Золотым костром пылал в тарелках борщ".

Если снится комсомольцу Концедалову сон, то уж будьте уверены:

"Глубокие падали уступы. Поднимались вколоченные стойки и начинали странный пляс. Отбойные молотки солидно сидели по сторонам. Но вот в хоровод ворвались лампочки, и желтоглазые карлики запрыгали по уступам. Но подошел Митя, и они окружили его тесным и дружественным кольцом. Они все сильней обнимали его, и он уже не мог вырваться из странного круга".

Если звезды, то:

"Золотыми шкивами кружились звезды над рудником".

И пошло и поехало.

"Есть такой остров Сингапур. Ему показал его на карте стрелочник Агей. Он обязательно поедет на этот остров. Там синий гудит вдоль берега океан, фиолетовые кричат попугаи".

(Спасибо еще, что "лиловый негр не подает манто"!).

"Телеграф простучал ее (новость) по проводам в столицу области, и она легла на стол секретаря обкома партии голубой птицей победы".

"Черное одиночество пласта разрушалось..."

"Уверенно ставя шаги".

И так далее и так далее.

И обязательно у Александра Фарбера то-то похоже на то-то. Как будто бы нельзя хоть разочек обойтись без сравнения, тем более что сравнения у него все равно в подавляющем большинстве неудобоваримы, как топор.

Только одно место радует во всей вещи:

"А ведь Митя говорит серьезно. Алексей Стаханов рубит уголь, как... как... - И, не найдя подходящего сравнения, Концедалов умолкает".

Вот видите. Даже Концедалов умолкает. Нет подходящего - валяй неподходящее. Лишь бы щегольнуть, извините за выражение, "стилем". Лишь бы, не дай бог, не подумали, что он не читал Уайльда.

И лежит большой, неуклюжий топор неосвоенной метафоры в жидкой похлебке "Победителей", куда зря убухано столько замечательного материала, выражаясь в стиле Фарбера.

И совершенно напрасно.