Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2)
Корнев меняет тон и говорит наставительно:
- Солдат и тот понял.
- Так ведь то солдат, - поясняет Рыльский, - а он сын полковника... Вот, погоди, подрастет он, один всю Европу приколет.
- Ах, как остроумно! - говорит Семенов.
В числе карташевской партии, между прочим, были Вервицкий и Берендя. Они сидели на одной скамейке и дружили, хотя по виду дружба их была очень оригинальна: друзья постоянно ссорились.
Вервицкий был широкоплечий блондин, с голубыми глазами, с круглым лицом, с грубым, сиплым голосом, сутуловатый, с широкими плечами.
Берендя, или Диоген, как называл его язвительно Вервицкий, худой, высокий, ходил, подгибая коленки, имел длинную, всегда вперед вытянутую шею, какое-то не то удивленное, не то довольное лицо, носил длинные волосы, которые то и дело оправлял рукой, имел желто-карие лучистые глаза и говорил так, что трудно было что-нибудь разобрать.
Главным недостатком Беренди Вервицкий считал его глупость. Он этим и донимал своего друга.
Надо отдать справедливость, Вервицкий умел подчеркнуть глупость друга. Когда он, бывало, вытянув шею, подгибая коленки, шел, стараясь изобразить Берендю, класс умирал от смеха. В мастерской передаче Вервицкого так ясно было, что Берендя действительно глуп. А еще яснее это было, когда Берендя вступал в спор.
Рот только откроет Берендя, а уж Вервицкий упрется на локоть, уставится в друга и с наслаждением слушает. Берендя с какой-то особой манерой откинется, вытянет длинные ноги и, устремив в пространство свои лучистые глаза, начнет, поматывая головой, длинную речь. Слушает Вервицкий, слушает и начнет сам поматывать головой, потом скосит немного глаза, на манер Беренди, что-то зашепчет себе под нос и кончит тем, что и сам расхохочется, и в публике вызовет смех.
Сбитый с позиции, Берендя обрывался и бормотал:
- Мне кажется странно, право, такое отношение...
Остальное исчезало в какой-то совершенно непонятной воркотне и в поматывании головой.
- Дурак ты, дурак, - говорил в ответ Вервицкий, с искренним сокрушением, качая головой. - И всегда будешь дурак, хоть сто лет живи... Вот так и будешь все мотать головой, на кладбище повезут, и то мотать будешь, а о чем - так и не разберет никто.
- Ну, что ж, это очень грустно, - говорил Берендя.
- А ты думаешь, весело? - перебивал своим сиплым голосом Вервицкий.
- Очень грустно... очень грустно... - твердил Берендя.
- Тьфу! Противно слушать... не только слушать, смотреть.
- Очень грустно... очень грустно...
- И думает, что очень умную вещь говорит.
Такие стычки не мешали, однако, друзьям вместе готовить трудные уроки, ходить друг к другу в гости, поверять свои тайны и понимать друг в друге то сокровенное, что ускользало от наблюдения толпы, но что было в них и искало сочувствия.
Бывало, излившись друг перед другом, друзья ложились вместе на одну кровать, в загородной квартире Беренди, в доме мещанки, у которой Берендя снимал комнату со столом и самоваром за двенадцать рублей в месяц. Берендя то начинал острить на свой счет, и тогда друзья хохотали до слез. А то вставал, вынимал скрипку и, смотря своими лучистыми глазами в зеленые обои своей комнаты, начинал играть. Чувствительный Вервицкий присаживался к окну, подпирал подбородок рукой и задумчиво смотрел в окно.
Время летело, скучный урок лежал нетронутым, наступали сумерки, темная ночь охватывала небо и землю, охватывала душу сладкой истомой, и было так хорошо, так сладко и так жаль чего-то.
А на другой день рассердится, бывало, Вервицкий и бесцеремонно начнет пред всем классом черпать доводы о глупости Беренди из тех же сокровенных сообщений, которые делал ему приятель накануне. Вспыхнет, бывало, покраснеет Берендя и забормочет, заикаясь, что-то себе под нос.
А Вервицкого еще больше подмывает:
- Ба-ба-ба! Ба-ба-ба! Пошел пилить! Ты говори прямо: я наврал? ты не говорил?
И как ни отделывался Берендя, а в конце концов, поматывая головой и пощипывая свою пробивающуюся бородку, едва внятно лепетал:
- Ну, говорил...
- А зачем же ты сразу забормотал так, как будто я сам все выдумал? Вот это и подлость у тебя, что ты все: туда-сюда... туда-сюда... как змея головой, когда уж ей некуда деваться...
И Вервицкий впивался в друга, а друг, под неотразимыми доводами, только молчал, продолжая поматывать головой.
- Что?! Замолчал!!
Кличку Диогена Берендя получил при следующих обстоятельствах.
- Мы изучаем Диогена, - однажды философствовал он, - и говорим, что он мудрец. Но если я полезу в бочку, буду со свечой искать человека... меня, по крайней мере, посадят в сумасшедший дом.
- И посадят когда-нибудь, - уверенно ответил Вервицкий. - Ты, знаешь, напоминаешь мне метафизика из басни. Ты хочешь непременно своим умом до всего дойти, а ума-то не хватает: и выходит - веревка вервие простое...
- По-позволь...
- Не позволю: надоел и убирайся к черту.
- Как угодно... я только хотел сказать, что ту-ту-тут неладно... кто-нибудь из нас дурак - или Диоген, или мы...
- Ты дурак.
- Я утешаю себя, что, явись вот перед тобой сейчас Диоген, - тебе ничего не осталось бы, как и его назвать дураком.
- Ну, хорошо. Теперь, когда я захочу тебя выругать дураком, я буду тебе говорить: "Диоген". Хорошо?
- Мне очень приятно будет...
- Ну, и мне приятно будет.
Так и осталась за Берендей кличка Диоген.
Выдавались иногда дни, когда между партиями Корнева и Карташева водворялся род перемирия. Тогда Корнев и Карташев точно сбрасывали свои боевые доспехи и чувствовали какое-то особенное влечение друг к другу.
Один из таких дней подходил к концу. Последний урок был математика. Оставалось четверть часа до звонка. Учитель математики, маленький, с белым лицом и движениями, напоминавшими заведенную куклу, кончил объяснение и сел за стол. Он наклонил голову к журналу, понюхал фамилии всех учеников и произнес голосом, от которого заранее становилось страшно:
- Корнев.
Корнев побледнел и, перекосив, по обыкновению, лицо, пошел к доске.
Математика не давалась ему. В этом отношении перевес был на стороне Карташева, который хотя и не делал ничего, но все-таки держался на спасительной тройке. Корнев пытался доказывать теорему голосом человека, который твердо убежден, что он ничего не докажет, да и не дадут ему доказать.
- Возьмем треугольник ABC и наложим на треугольник DEF так, чтобы точка А упала в точку D.
Учитель слушал и в то же время внимательно, с любопытством бегал глазами по лицам учеников.
Яковлев, первый ученик, молча поднял брови. Рыльский досадливо опустил глаза. Долба с сожалением смотрел в сторону, а один ученик, Славский, не утерпел и даже искренно чмокнул губами.
- Как же вы это сделаете, чтоб точка А попала в точку D? - спросил учитель, смотря в то же время в лица учеников.
- Наложу так...
Наступила пауза. Учитель вытянул шею и внушительно сухо сказал:
- У вас, Корнев, выражения совершенно не математические.
- Я не способен к математике, - ответил Корнев, и раздраженное огорчение зазвучало в его голосе.
Учитель не ожидал такого ответа и, недоумевая, обратился к нему:
- Ну, так оставьте гимназию...
- Я себе избрал специальность, в которой математика ни при чем...
- Меня ни капли не интересует, какую вы специальность себе избрали, но вас должно интересовать, я думаю, то, что я вам скажу: если вы не будете знать математики, то вам придется отказаться от всякой специальности.
- А если я не способен?..
- Нечего и лезть...
По коридору уже несся звонок.
Учитель собрал тетради, пытливо заглянул в глаза Корневу и, сухо поклонившись классу, вышел своей походкой заведенной куклы.
- Охота тебе с ним вступать в пререкания? - обратился к нему с упреком Рыльский.
- Да ведь пристает...
- Ну и черт с ним. Человек мстительный, требовательный, только создашь такие отношения...
- Черт его знает, обидно стало: я, главное, знаю, чего ему хочется. Чтоб я сказал, что вот будем вращать до тех пор, пока вершина А совпадет с вершиной D...
Рыльский, Долба и Дарсье удивленно смотрели на Корнева.
- Если знал, зачем же ты не сказал?
- Да когда же я в этом смысла не вижу.
- Ну, уж это... - махнул рукой Рыльский и засмеялся.
Рассмеялся и Долба.
- Нет, ты уж того...
- Ну, какой смысл, объясни?! - вспыхнул Корнев.
- Да никакого, - сухо смерил его глазами Рыльский, - а экзамена не выдержишь...
- Ну и черт с ним...
- Разве, - проговорил пренебрежительно Рыльский.
- Я, собственно, совершенно согласен с Корневым, - вмешался Карташев, не все ли равно сказать: будем вращать или наложим.
- Ну, и говорите на здоровье. Станьте вот перед этой стенкой и пробивайте ее головой.
- Эка мудрец какой, подумаешь, - возразил Корнев, раздумчиво грызя ногти.
- Вот тебе и мудрец... Вечером у тебя?
- Приходите...
Дальше всех по одной и той же дороге было Семенову, Карташеву и Корневу.
